— Что с тобой происходит, друг? Что за муха тебя укусила? Не расскажешь наконец, почему ты вторую неделю страждешь, как пес в сиесту?
— Все в порядке, брат, — Антуан поспешно сморгнул, даже улыбнулся сравнению, хотя улыбка вышла какая-то недостаточная. — В самом деле, ничего не происходит.
— Ты меня за тупого не держи, — порой Аймер вне амвона для убедительности мог ввернуть вагантское словцо-другое. — Я ли тебя не знаю? Уж мне-то мог бы не лгать, братец во святом Доминике! Вон миноритов в Памьере пробуй дурачить!
Антуан с излишней сосредоточенностью разглаживал на коленях скапулир.
— Да нет же, и правда все в порядке. Просто, Аймер… Мне надо исповедаться. С каждым иногда бывает, верно? Есть у нас сейчас время, или… давай лучше до вечера подождем?
Так я и знал, внутренне сжавшись, подумал Аймер. Так и знал. Созрел парень признаться. Со мной было то же самое. Ну что ж, и хорошо, давно пора услышать это в лицо, выговорить, предать Иисусу и запечатать тайной.
— Никаких подождем, — он решительно вытер руки о полотно и завернул края, пряча на потом остатки щековины. — Один Господь знает, доживем ли мы оба до вечера, а ну как нет — так со грехами и помрешь? Дай-ка мне столу и прибери вино; я готов тебя слушать.
Но еще прежде, чем коленопреклоненный Антуан поднял на него мокрый взгляд — «Отче, согрешил я» — Аймер с постыдным облегчением, в котором тоже неплохо бы исповедаться при случае, уже понял, что ошибался.
Печаль Антуана состояла в ином, и Аймер занимал в ней куда меньше места, чем полагала его гордыня. То есть, в общем-то, совсем не занимал.
— Это ведь плотская привязанность называется, да? Пристрастие? Ведь тянет, так и волочит, как крючком, Аймер, особенно по вечерам невыносимо, когда воздух синий и туман этот особенный, ну ты знаешь… Когда туманом пахнет с гор, так все внутри переворачивается, аж в животе болит и тянет — вот до чего грех глубоко пробрался, до плоти достигает, Господи помилуй… Так и кажется — все бы бросил разом, пропади оно, после покаюсь, только бы увидать еще раз. Ведь совсем близко отсюда — день пути, Аймер, ну полтора, а чем ближе, тем хуже, Аймер, тем оно громче зовет — Мон-Марсель. Дома наши серые, и ворота, и… У нас сейчас яблони цветут, вишни, и виноградничек байлев работники подвязывают и обрезают, я как-то раз к нему тоже нанимался… У часовни Марциала шиповник вовсю, а девушки цветов с поля приносят. Могилу матушки бы навестить. Ведь не приберет никто, некому, тетка в Праде… Я б ей хоть сорняки повыдергал, раз уж Бог не дал в освященной земле лежать… И вообще… Повидать бы наших. Вроде и не было у меня таких друзей, как ты — а все ж таки… Наши, Аймер, мон-марсельские… Узнать, кто жив, кто родил, кто крестит… Неисправимый я грешник, брат, да? Пес, которого тянет на свою блевотину? Но веришь ли, нигде так вишнями не пахнет, а когда хлеб пекут и с реки ветер, и у байля дым из коптильной печи полосой до церкви, а из-под ног, когда идешь до площади, ящерки серые прыскают, и овечий помет сухой хрустит…