Моя игра в Йонека разительно отличалась от всех предыдущих игр. Бывало, что мы с тобой, милая моя, придумывали себе роли и разыгрывали сцены Артурова двора, притворяясь рыцарями и дамами Круглого Стола; но об Йонеке я не рассказал даже тебе, боясь, что допустив кого-то в свою тайную надежду, нечаянно ее погублю. Слишком уж она была хрупкая, даже ты могла бы разбить ее на части парой слов — «Что за чепуху ты придумал, друг мой! Так же не бывает!» Дело в том, что я надеялся на чудо — что мой отец мне не отец, а истинный мой родитель, прекрасный, милостивый и знатный, был оторван от меня только по вине кознодеев. А значит, мое непочтение и ненависть к мессиру Эду есть не такой уж страшный грех; так, повседневный, заслуживающий не ада, а чистилища. Ведь почитать мы обязаны только своих отцов, а он мне вовсе не родной!
Тоже мне надежда. Глупая. Грешная даже. Но как же я держался за нее, Боже мой, прости меня, как же я за нее держался…
* * *
«Я — Йонек», говорил я себе, стараясь не плакать громко, лежа ничком на своей постели. Рено, в подобных случаях подолгу не возвращавшийся, якобы пошел по нужде — а на самом деле сидел, небось, на кухне и грелся, пережидая страшные времена. В одиночку в постели было еще и ужасно холодно. «Я — Йонек, мой отец — рыцарь-птица, отец, отец мой, как я хочу быть с тобой, как я хочу в твою страну, я твой, я не отсюда родом…» Скрипнула дверь — это тихо, как кошка на мягких лапах, явилась матушка. Зимой у нас наверху дуло изо всех щелей, и матушка носила много платьев одно на другое, кисти рук ее делались очень холодными и влажноватыми, с узором голубых жилок на полупрозрачной коже.
— Что ж поделаешь, сынок… Ничего, не плачь, вот смотри — Господь наш, видишь, Он тоже весь в крови, за наши грехи страдает, сам-то безгрешный, Он, Солнце наше — бичами истерзанный, тернием коронованный… Чего же нам-то, бедным, ждать, кроме мучений во искупленье, так что лучше на земле свое отплакать, а потом сразу — на небо, отдыхать без мук чистилища! На небесах никто никогда не плачет, — и она совала мне в зареванное лицо настенное распятие — небольшое, с две ладони длиной, и я тыкался носом в кипарисовое перекрестье, пятная темными слезами деревянного Господа. Господа с горестно склоненной на грудь головой, с такими худыми ребрами… С натуралистично подкрашенными алым полосами из пронзенных ладоней, и одна — самая длинная — вниз, по впалому животу… Никто бы не любил Вас, как я, Искупитель мой, за Ваши худые ребра, замаранные кровью, за натянувшиеся веревками жилы рук, за страдания Ваши — как мы с мамой, бедные люди, у которых тоже так часто текла кровь. Не понимаю я про сотворение мира, и про Вашу единосущность Отцу пока не пойму, уж простите меня — но вот про бичевание я хорошо знаю, драгоценный мой Сеньор, и так-то Вас люблю через Ваши напасти… Сердце Ваше, Господи, даже до смерти послушное, пожалеет меня и на небе сделает настоящим Йонеком, а в Городе Вашем будут стены из изумруда и халкидона, и вечный день с Вами вместо Солнца, и Вы один будете моим отцом, а я Вас буду благословлять и чтить не хуже ангелов, только возьмите меня к Себе…