— Бриль будет заниматься со мной, — сказал Антон. — Через год заиграю, как он.
— Браво! — Памела погладила его по голове. Чем больше рос у нее живот, тем более по-матерински она относилась и к мужу своему, русскому мальчишке. — Завтра же напишу маме в Малибу. что ошиблась, — выходила замуж за будущего премьера, а он оказался просто саксофонистом.
— Гребал я всех премьеров, — пробормотал смущенно Антон. — Джаз — вот независимая страна, ни с какой политической падлой никогда не смешается.
— Какой ты стал аполитичный, — ядовито заметил Маета Фа. — Тони, ты вернулся из Италии другим человеком. Может быть, «красные бригадисты» тебя запугали?
Все расхохотались, кроме Антона и Памелы. Он никому не рассказывал, для чего ездил в Италию, никому, кроме Памелы, и никому никогда не расскажет: нечего им знать о горшках с черной рвотой, о трещинах в стенах так называемого дворца, о последних хрипах матери, о ее глазах, замутненных наркотиками, об одинокой его молитве, которая обернулась судорогой, никому он не расскажет об этом, кроме Памелы, которой уже все рассказал, никому, даже отцу, прежде всего — никогда — отцу. Он ничего не ответил Маета Фе и отвел глаза. Получается, что у меня совсем нет друзей. Маета Фа — лишь политический союзник, он не друг, если я не могу ему рассказать? Это еще вопрос… Впрочем, дед Арсений — мой друг. Вот ему я расскажу все о матери, об этом ужасном дворце, где она провела свои последние дни… Завтра же отправимся с Пам в Коктебель…
— Ну? — настойчиво сверлил его взглядом яростный Маета Фа. — Перед «бригадистами» там обкакался?
— Гребал я «Красную бригаду», — неохотно проговорил Антон, выпил рюмку коньяку и поспешно закурил.
— Дерьмо! — крикнул Маета Фа. — Мы все оказались дерьмом! Мы не «яки», а говно!
Еще после участия в «Антика-ралли» бахчисарайская аристократия отлучила юношу от дома. Мусульманин не должен принимать участия в варварских забавах гяуров. Затем и отец, богатейший плантатор, выгнал сына: иди к своим русским! Теперь Маета Фа собирался и сам послать всех подальше: оскорбленная душа жаждала одиночества.
Все за столом после слов темпераментного гонщика зашумели. Маета Фе удалось добиться своего: все забыли про джаз и про очарование поздней весны, про все свои сердечные дела и про марихуану, снова бессмысленно закружилась по столу безнадежная яки-проблема. Антон, хотя и слово себе дал не ввязываться, через минуту уже перегибался через стол, отмахивал волосы, стучал кулаком, безобразно, в худшем русском стиле, оппонировал другу, едва ли не рыдал.