,
звучавшего
иначе и так
явственно,
словно внутри
был другой
человек,
Танька не
слышала, по
крайней мере,
несколько
часов уже. Он
в последние
дни как-то
все меньше
себя
проявлял,
будто спал. А
сейчас и
вообще — то ли
куда-то
исчез, то ли...
«Умер?..» —
отозвалась
она
расстроенным
мыслям, сразу
же вспомнив
об Олежке.
Танька закрыла
воду,
обернулась
полотенцем и
позвала едва
различимым
шепотом,
услышать
который мог
только брат:
«Олежка...
Олежка, ты
здесь?» В
ванной стояла
неуютная
тишина, лишь
нетуго закрученный
кран
отозвался
дробью
разбивающихся
о дно
раковины
капель. И ни
звука, ни шороха
не было
слышно
больше ни
внутри, ни за
дверью,
запертой на
задвижку.
Взлохмаченный
Ося сидел на
диванчике и
жмурился, как
сонный
котенок.
— Какая
прыгучая
кроватка! — он
похлопал ладошкой
по твердому
сиденью. —
Ночью я
допрыгивал
прямо до
неба!
Танька,
с мокрыми
волосами, в
просторном
свитере и на
босу ногу,
крутила в
руках полотенце,
словно
пыталась из
него выжать
свои угрызения
совести и
страшные
догадки:
— Ося мой
маленький,
скажи мне...
пожалуйста...
где твой
папа?
С
забавного
детского
личика
моментально исчезли
остатки
сонливости.
Ося молчал.
Он неуклюже
сполз с
диванчика, подошел
к застывшей в
дверях
Таньке, обнял
ее за колени
и задрал
голову, глядя
прямо в лицо
серьезными
глазами.
— Мама
Таня, зачем
ты плачешь?
Он не
отвечал на ее
вопрос, а она
не могла ответить
ему, только
подхватила
на руки, уткнувшись
носом в
маленький висок
с мягким
завитком
светлых
волос, и зарыдала
— безудержно
и беззвучно.
Все
стало
предельно
ясно: полет
был во сне, как
и все
предыдущие
полеты с
Варварой над Москвой
и в каком-то
еще
нереальном
пространстве;
там же были
какие-то
гномы,
призраки,
инопланетяне,
нелепые люди
на кладбище,
которые
разговаривали
с нею, будто
она была
Богом,
Олежка,
приходивший —
и к Осе, и к ней —
куда угодно,
по зову...
Где-то на
грани сна и
яви внутри звучал
странный
голос —
раньше он
помогал
переживать
все горести и
невзгоды:
мрак
житейских
реалий,
которыми
были ее быт,
работа, чужие
люди, болезни
близких, их
смерть и то,
что нынешней
ночью она
переспала с
женщиной.
Олежка умер —
и это тоже
реальность,
страшная и
жестокая; его
отпели в церкви
безголосые
певчие,
похоронили,
закидали
землей — и всё! Нет
его больше,
только на
подмосковном
кладбище под
пластом
вязкой глины,
скомканной с
остатками
бывшей
городской
свалки, гниет
его тело. А
она тут,
словно
безумная,
спрашивает
полуосиротевшего
мальчика, где
его папа...
Ося
обнимал ее
пухлыми
ручками и
тихонько
сопел, давая
волю
выплакаться
как следует,
пока не предложил
— несколько
неожиданно — a nice
cup of tea[62].