Наконец,
семеро
переглянулись,
дружно
кивнули и
попросили ее
пригласить в
зал маму.
— А мамы
тут нет, —
оробела
вдруг Танька.
— Она на работе
сегодня.
— Тебя,
значит... папа
привел? —
спросила
дамочка в
кримпленовом
платье,
которая
приглядывалась
к Таньке
как-то не слишком
доверчиво
сквозь
накладные
ресницы.
— Папы...
тоже нет, —
Танька не
стала
уточнять, где
находился
папа.
— Ты
очень
хорошая
девочка, —
ласково
улыбнулась
сухопарая
тетенька. — И,
наверное,
очень
послушная?
Танечка! С
кем ты пришла
сюда? С бабушкой?
Танька,
по
обыкновению,
что делала
каждый раз,
когда ее
называли
ласкательными
производными,
надулась:
—
Бабушка в церкви
поет, на клиросе!
Семеро
заулыбались.
У сухопарой
тетеньки проступили
ямочки на
впалых щеках,
а морщинки
вокруг
лучистых
зеленоватых
глаз
собрались в
симпатичные
елочки.
— У тебя
исключительные
способности,
и мы хотим
записать
тебя в класс
одаренных. Но
без согласия
родителей
этого
сделать не
можем. Что ж,
попробуем с
ними
связаться.
Как твоя
фамилия?
Танька
назвала свою
фамилию.
Шестеро заерзали
и
зашушукались.
Седьмая,
дамочка в
модном
платье,
цокнула
языком и
закатила глаза
к потолку.
— А ведь
мы хорошо
знаем твоего
папу, — гордо сказал
лысый
старичок. — Он
был моим
любимым учеником.
Для нас всех,
и для Риммы
Иванны особенно,
— старичок
кивнул в
сторону
сухопарой
тетеньки, —
будет большой
честью учить
его дочь. Но
почему,
скажи, пожалуйста,
ты хочешь
играть на
скрипке, а не
на
фортепьяно?
— Да патамушта
скдипка — ЦАРИЦА
МУЗЫКИ...
Последние
слова именно
так и
вылетели — БОЛЬШИМИ
БУКВАМИ.
Таньке это
было не
впервой, но
привыкнуть к
такому
загадочному
явлению она
еще не успела.
Притом куда
загадочнее
ей казался не
громкий
голос или
слова, смысл
которых даже и
не был
понятен, а
что напрочь
вдруг исчезала
картавость. В
зале
воцарилась
тишина, и
было
странное
ощущение, что
высокая Римма-Иванна
раболепно
смотрела на
девочку снизу
вверх, хотя,
если б их
рядом
поставили, а Таньку
еще и на стол,
за которым
восседала комиссия,
то
Римма-Иванна
оказалась бы
выше ростом.
Остальные
шестеро
словно дара речи
лишились.
Несколько
минут не было
слышно ни
звука.
«Наверное,
тащились
тогда все от
известности
музыканта-папы»,
— вспоминала Танька
много лет
спустя.
Она
прижалась
островатым
носом к
шершавой
Олежкиной
щеке. Черный
завиток его
волос защекотал
ноздрю.
«Все-таки
странно, что
он стал
брюнетом».
Олежка был
моложе на
семь с
половиной
лет, она с ним
нянчилась,
помогала
маме купать
его, кормила
из соски,
ходить учила,
придерживая за
нежные
кулачки. В
младшем
братишке
Танька души
не чаяла,
лелеяла
каждую ямочку
на
пухленьком
тельце,
похожем на
славного
купидончика,
каждую
беленькую
кудряшку на
голове и
глазищи —
большие и
голубые, какие
сама бы
хотела иметь,
но у нее
карие были с
рождения. И
пока он не
вырос «в
салагу противного»,
Танька
вообще
притворялась,
что она его
мама. Ну а
потом, как
водится в нормальных
семьях, брат
с сестрой
стали ругаться.
Дразнились,
дрались,
бывало даже до
шишек с
синяками, но
и, конечно,
мирились.