Она прервала мои мечты, неслышно подойдя и тихонько дотронувшись до моего плеча своей нежной ручкой. Одарив меня еще парой улыбок, она протянула увесистый пакет и тотчас удалилась, сказав, что не хочет мешать. И как дать понять ей, что мешает мне совсем не она, а эти бумаги ее отца?
Погрустив еще немного, я заскучал, решил, наконец, обратить внимание на пакет и развязал плотную бечевку. Как оказалось, там находились две рукописи, к которым прилагалось письмо и маленький листок, целиком и полностью исчерченный линиями, на обратной стороне которого было несколько слов, начертанных по-арабски. Письмо было адресовано мне, и, поглядев на дату, я увидел, что письмо написано накануне смерти Гильома. Я смутился, когда с непозволительным запозданием понял, что занятый галантными и пищевыми вопросами, я ни разу не спросил у Алиеноры о причине гибели ее отца. Как мне припоминалось, он был еще совсем молодым человеком, не достигшим своего сорокалетия, и я никогда не слышал, чтобы он чем-то болел, напротив, он отличался отменным здоровьем.
Мысли об отце Алиеноры, сыне моего лучшего друга, отрезвили меня. Как мог, я стряхнул с себя наваждение неземной красоты девушки, постарался настроиться на серьезный лад и решил начать с письма, адресованного мне и написанного, несомненно, в очень беспокойном состоянии духа. Буквы в некоторых местах как будто пропадали, становясь мелкими и безжизненными, а кое-где, наоборот, перо врезалось в бумагу, и слова представали передо мной с резким криком. Да, бумага явно испанского производства, неприятного серого цвета, шероховатая на ощупь, кое-где проступали волокна, а в правом нижнем углу я заметил кусочек тряпки, из которой она была сделана. Странно, что Гильом решился написать хоть строчку на этой дешевке, должно быть он был очень сильно взволнован. Насколько я знал его, он тоже любил и ценил красоту окружавших его вещей, придавая этому почти такое же значение, как и его отец. Мне показалось даже, что он был напуган, хотя я с трудом мог представить себе событие, какое могло бы испугать этого сильного и смелого человека. Гильом не был экзальтированной натурой, скорее, его можно было бы обвинить в некоторой бесчувственности. Я еще раз брезгливо оглядел безобразный клочок бумаги и заставил себя сосредоточиться на содержании письма.
Дорогой Анри, я честно старался следовать завету отца и не беспокоить тебя по поводу истории, которая, по словам моего родителя, не пришлась тебе по вкусу с самого начала. Не знаю, помнишь ли ты, что с годами отношения наши понемногу наладились, а прошлые разногласия мало-помалу стерлись и покрылись плесенью времени. Он все рассказал мне. Рассказал историю, услышанную вами в таверне. Так же он поведал мне, как с самого начала она поразила его, и как он хотел привлечь тебя к поискам, и как натолкнулся на твое непонимание и недоверие. Тогда он был очень зол на тебя и поклялся, что сам найдет подтверждение всему услышанному и докажет тебе свою правоту. Для твоего утешения могу сообщить, что он однажды признался мне, что не раз сожалел о своей опрометчивой клятве, данной в пылу гнева и обиды. Что если бы он знал, насколько трудными и долгими окажутся эти поиски, то еще тогда бы отказался от своей неразумной затеи. Но, к сожалению, он, как ты, конечно же, знаешь, был очень упрямым человеком и находился в тисках собственной клятвы. В своих поисках он продвинулся гораздо меньше, чем ему хотелось, и, предчувствуя приближение смерти, взял с меня клятву продолжить его дело. Хотя мне и не хотелось связывать себя столь серьезными обязательствами, так как в этом вопросе я был скорее согласен с тобой, нежели с ним, и считал все это безумной затеей, он не переставал настаивать. И по обыкновению, он одержал верх, и я вынужден был согласиться.