Голод львят (Труайя) - страница 4
— А женщины, — спросила Кароль, — что ты скажешь об американках?
Поскольку вопрос этот исходил от нее, Жан-Марк смутился. У него не было ни одного сколько-нибудь серьезного сентиментального приключения в Нью-Йорке.
— Такие же, как француженки, — ответил он. — Есть невзрачные, есть приятные. — И, чтобы поскорее оборвать расспросы, спросил: — А вы? Как ваш греческий круиз?
Кароль закатила глаза к потолку:
— Катастрофа! Жара была страшная, корабль не плавал в открытом море, а Колетт Дюурион умудрилась перессорить между собой все пары.
— Лучше было бы и нам поехать с тобой в Штаты, — сказал Филипп. И удалился, не в силах скрыть широкий зевок: — Умираю — хочу спать!
— Удивительно, — заметил Жан-Марк, — а я, несмотря на разницу во времени, совершенно не хочу спать!
— Ты ляжешь у нас, — уведомила Кароль. — У тебя на улице д’Ассас ничего не готово. Аньес даже не убирала там…
Он согласился, отчасти раздосадованный, отчасти удовлетворенный этим удобным решением. Отец и Кароль ушли, пожелав ему доброй ночи. Они производили впечатление счастливой семейной пары. Не сблизились ли они снова за время путешествия в Грецию?
В комнате у Жан-Марка все было так, как и прежде. Мебель светлого дерева в стиле эпохи Карла X, эстампы в серых тонах на стенах, книги на полках со стеклами, разобранная постель, чистые полотенца, положенные на край раковины, — он уже готов был растрогаться. Но его взгляд задержался на трех красных розах, стоящих в вазе, и чувства мгновенно охладели. Эти три красные розы были знаком от Кароль, символом сговора, призывом к порядку. Она поставила их здесь не случайно, а, вне всяких сомнений, для того, чтобы воскресить в нем какое-то чувство, о котором он захотел стереть даже воспоминания. Ну что ж! Она напрасно потратила время, если думала смутить его этой уловкой. Поездка обновила, освежила и закалила его. Избавившись от своего прошлого, он уже ничего и никого не боялся.
Внезапно ему показалось, что он задыхается в этих четырех стенах. Движение, которым его перенесло с одного континента на другой, продолжалось внутри него самого. О том, чтобы лечь спать, не могло быть и речи. Он удостоверился, что ключ от квартиры в кармане, и вышел.
Сентябрьская ночь была теплой и темной. Кафе на площади Сен-Жермен-де-Пре были переполнены. Жан-Марк сел на террасе «Дё Маго», заказал маленькую кружку пива и пожалел, что сидит в одиночестве. Он бы с удовольствием поделился впечатлениями с кем-нибудь из друзей. Завтра он увидится с Дидье Копленом. Но Дидье воспринял Америку не так, как он. Группа парней и девушек прошла мимо, о чем-то горячо споря. И он сразу представил себя в Гринвич Вилледж. «Все молодые похожи друг на друга, — подумал Жан-Марк. — С той лишь разницей, что они там принадлежат к великой нации, процветающей, оптимистической, на языке которой говорит половина цивилизованного мира, а эти здесь — нации хрупкой, целиком завязшей в прошлом и не способной распространить свое влияние дальше соседних стран». Никогда еще ничтожность и слабость Франции не представали перед ним с такой определенностью. Как можно быть французом в XX веке? Он задавал себе этот вопрос и машинально ласкал взглядом платаны на бульваре Сен-Жермен. В Нью-Йорке он отвык от деревьев. А здесь они были густые, могучие, полные сока. Перед хмурыми фасадами распустились целые купола листвы, плотные облака зелени. При одном взгляде на них вы ощущали на губах вкус горьковатой свежести. Тщательно продуманная подсветка освещала колокольню снизу, делая выразительной каменную кладку. Площадь окружали приземистые дома, где обыватели рано ложились спать. Машины неслись бесконечным потоком, сверкая никелем. Сигнальные огни, неоновая реклама, свет фонарей — в этом скрещении лучей проскальзывали человеческие тени, раздавались обещания, зрели драмы. Мало-помалу Жан-Марк начинал ощущать, как в нем пробивается молчаливое согласие с тем, что он видит перед собой. Не это ли равновесие между старыми камнями и молодой зеленью, между прошлым и настоящим, внушало благодушие? Он прикинул, что в этот час закат едва затуманил небо над Манхэттеном. Усталость, смена обстановки поддерживали в нем состояние приятного опьянения. Он поднялся и пошел бродить по улицам, без всякой цели, вдыхая запах Парижа, глядя в лица прохожим, чего никогда не осмелился бы делать в Нью-Йорке. И тут совершенно необъяснимо Жан-Марк осознал, что счастлив вернуться домой, вновь окунуться в музыку своего языка. Неважно, что Франция не так богата, не так велика, не так многочисленна, могуча и организованна, как Соединенные Штаты! Именно здесь, и нигде больше, он должен был дать свой человеческий бой.