Каким бы ни был фронтовой опыт, сколько бы ни пережил до этого бомбежек, не убедить себя, что ошибаешься: ждешь, с остановившимся дыханием ждешь, вдавившись в землю, неотвратимого взрыва.
– Ну, чего разлегся? – внезапно раздается знакомый голос. – Берись за шею!
Фанька!
Невероятное, до опустошенности, облегчение заставляет поспешно закрыть глаза: не хочу, чтобы Фанька прочел в них радость и благодарность. И, сам ужасаясь, с маху отрубаю:
– Звали тебя с твоим благородством!
– Дурак! – беззлобно огрызается Фанька, осторожно протискивая под бок мне руку.
– Уйди!
– Дурак! – повторяет он. – Я же за тобой попутно, главное – котелка жалко: он, поди-ка, на двоих!
И уже не предлагает – требует:
– Берись за шею, черт тебя…
Разрывающий перепонки грохот обрывает фразу, земля под нами резко вздрагивает, приподнимается, кренится, горячий, тугой ветер сбрасывает нас вместе с цистерной в воду, которой я так и не успел отведать.
– Берись за шею, – не то слышу, не то вспоминаю услышанное,- берись, черт тебя дери совсем!
На всякий случай обхватываю Фанькину напрягшуюся шею, он вскидывает меня, как-то странно ойкнув, на руки и уносит по качающейся земле.
Качается земля, качается небо, и последнее, что вижу, когда Фанька опускает мое обвисшее тело на дно окопа, – склоненную надо мною щеку, забрызганную грязью и кровью щеку, по которой сползает студенистый комочек – бездонный байкальский Фанькин глаз.
* * *
Котелок хранится у Фаньки. У Нифантия Иваныча. Бывая в Москве, обязательно захожу к другу – он поселился здесь вскоре после войны.
Наговорившись, устраиваем с ним солдатский ужин: варим в нашем котелке кашу из овсянки.
Варим кашу, достаем дюралевые, военной поры ложки и работаем ими в непонятном для несведущих ритме: первый-второй, первый-второй…
Кашу выскребаем до крупинки.
Котелок моем, ложки – облизываем. И убираем свою фронтовую посуду в коридорный шкафчик под потолком – от постороннего любопытства.
Настает минута расставания, подступает томительный для меня момент: нашарив в кармане обрывок махорочной пачки, хранимый с болезненней бережью все эти годы, я по-бычьи упираюсь взглядом в мертвый, из стекла, Фанькин глаз и принимаюсь с усилием выталкивать полуживые слова:
– Знаешь, давно сссобираюсь…
Договорить ни разу пока не успел.
– Что ты, что ты,- прерывает он всегда поспешно, – если за один присест все расскажешь, не останется повода навестить!
И копившаяся целый вечер решимость покидает меня…