Он часто-часто заморгал.
– Ты думаешь?
– А ты?
– Ну тогда… Пускай… Я только скажу, чтобы никому не показывала.
Подъехала машина, загудела…
Торжественного прощанья у нас не получилось. Он стоял в кузове, длинный, растерянный, расставив тонкие ноги в широких голенищах, и трогал пальцами свои усики из трех волосинок. Я молчал. Марика плакала, старуха вытирала глаза – ей было всех жалко: дочь, Сеньку, меня, широкоскулого шофера, с остервенением крутившего заводную рукоятку.
Я отвернулся. Мне тоже стало Сеньку немножко жалко.
К одиннадцати надо было к майору Горюнову.
Пока я, отворачивая лицо от злых порывов октябрьского ветра, месил грязь на улицах поселка и думал о предстоящей операции, во мне все больше утверждалась мысль, что нужно умолчать о своем венгерском языке. Кто я такой для капитана? Радист – и все. А радисту в этой группе, как выяснилось, вовсе не обязательно говорить по-венгерски.
Да, да, скрыть! Пусть думает, что я ничего не понимаю, и говорит при мне с венграми без всякой опаски.
Горюнов был занят, мне предложили обождать в соседней комнате. Там сидел с газетой в руках капитан с очень большими и очень черными глазами. Брови, сросшиеся на переносице, тоже черные и густые, придавали ему свирепый вид.
– Здравия желаю! – поздоровался я.
Он поднял голову, кивнул. Глаза у него были умные и грустные. А может, мне только показалось, что грустные.
Три дня назад мы встречались с капитаном. Я зашел в политотдел справиться, не прибыла ли из училища моя кандидатская карточка – мне не успели вручить до отъезда. Там я и увидел этого капитана со сросшимися бровями. У него были неприятности, потому что секретарь парткомиссии сказал ему при мне: «Мы не можем рассматривать вопрос о восстановлении вас в партии. Это вне нашей компетенции». У капитана на щеке, у подбородка, подергивалась жилка: «Вы обязаны дать заявлению ход. Я не возьму его обратно».
Тут меня позвали в сектор учета. Когда я возвратился, капитана уже не было, а секретарь парткомиссии сидел красный, словно его обварили кипятком.
Я смотрел на капитана, капитан – на меня. Вероятно, он тоже вспомнил, где встречался со мной.
– В политотделе, – подсказал я. – Они взяли у вас заявление?
Его черные ресницы медленно опустились. Я услышал негромкое:
– Вас это совершенно не касается.
Я оторопел. Меня больно задели не столько сами слова, сколько тон, которым они были произнесены: ровный, холодный, безразличный. Если бы он вспылил, даже отругал меня, и то было бы не так обидно: ну, наступил невзначай человеку на больную мозоль – вот и получай! А тут…