— Но зачем она так?
— Ревность. К деньгам и к Сандре. Она думала, что я лишь пришлый аферист, вроде этого Берта Голдфилда. И что я явился в их семью лишь затем, зачем приходили многие, пока Мерисвейл не припрятал все понадежнее.
— Но ведь это не так?.. Папа, ты ведь не за этим пришел?
— Я уже сказал тебе, Николь. И за этим, и не за этим. Но меня оправдывает лишь то, что я любил твою мать. И любил по-настоящему. А потом после Беатрис… Во мне что-то как будто сломалось. Знаешь, так бывает — ты живешь одной мечтой, а, когда у тебя ее отнимают, жизнь превращается в ад… Потом я решил, что мне нужно самому богатеть и работать. Не так уж это и плохо, скажу я тебе. В последние десять лет у меня не осталось надежды разыскать золото полковника, но зато я научился сам стоять на ногах.
— А как же раньше? Откуда у тебя раньше были деньги? На холдинг и прочее?
— От твоей матери, конечно. Ну и немного моих собственных.
— О, папа! — Николь закрыла лицо руками.
Как много грязи! Как, оказывается, все непросто: даже в двадцать девять лет ты узнаешь об этой жизни омерзительные подробности, которые переворачивают все с ног на голову! Папа… Безупречный добрый папа, который в детстве казался ей чуть ли не святым, — такой же охотник за золотом, как и все вокруг!
— Не суди строго, Николь. Ты повзрослеешь и поймешь меня. Жизнь… Она, знаешь ли, заставляет иногда играть по своим правилам. И только дураки не подчиняются этому, до конца отстаивают моральные принципы. Дураки и идеалисты.
— В детстве ты учил меня, что так и надо, — медленно произнесла Николь, глядя в одну точку.
— В детстве… Мало ли что было в детстве! Я и сам когда-то верил в это. А потом понял другое. Не надо противостоять судьбе, если она ломает тебя, нужно лишь немного пригнуть голову. А то потом, когда придет хорошее время…
— А если не придет?
— Я же сказал: решать тебе. Простишь ты меня или нет — это твой выбор. Я свой сделал тридцать лет назад. — Отец закрыл глаза. — Эта история поглотила меня и сожрала. Деньги полковника, словно кровавый бестелесный монстр, питаются человеческими душами и судьбами. Вот и моя, кажется, попала в эти тяжелые жернова… Все. Больше я ничего не скажу.
Отец замолчал, тяжело дыша. Последние слова дались ему слишком трудно: он все время останавливался и переводил дыхание. Николь едва понимала, что происходит: до того ее ошеломил рассказ. Воспоминания, разговоры, слышанные когда-то загадочные фразы насчет этого наследства, теперь бессвязными кусками всплывали у нее в голове. Но вместе с ними, ничего не значащими для нее картинами жизни, заполняя и затмевая собою все остальное, росло чувство обиды: как же отец мог так поступить?