Еще он рассчитывал на плохой урожай тут, на выборы президента там, на волнения в Африке, на перевороты в Азии, на расширяющиеся культурные обмены и на дочку свою Любочку, которая напишет из Израиля куда надо, и его тут же отпустят к внуку Димочке.
– Полежи со мной, – просил Димочка когда-то. – Полежи хоть на один миг, ну что тебе?
Усталло Лев Борисович ложился к нему под бочок, и мальчик начинал шептать на ухо, обдавая теплым молочным дыханием:
– Миг еще не прошел... Миг еще не прошел... Миг будет сто лет.
Шмыгал по подъезду довоенный парень-вострец, приглядывался к их замкам, которые предстояло открыть.
Он брал уже этот дом и не один раз.
Обчистил Розенгласса, обобрал Груню, проредил Усталло Льва Борисовича, а к Соне и Броне не пошел, хоть и запирались они – копейкой открыть можно.
Соня и Броня были ему профессионально неинтересны.
– Я человек легкий, – хвастался. – Я вам в любую ключевинку прольюсь...
Он не знал еще, парень-вострец, что это была его последняя ноченька, последнее развеселое гужеваньице, и что немцы уже загоняли снаряды в стволы, подвешивали бомбы под крыльями.
Начнется поутру жизнь войная, без конца-жалости, оттяпают ему ногу в медсанбате, и будет потом костылик, да протянутая кепка, да пропитой до хрипоты тенорок с переплясом:
– Что ж ты, мила, не встречаешь? Али дома тебя нет?..
Шатун-Абарбарчук утихал на затертом полу.
Оплывал мыслями, памятью, чувствами.
Заваливался в немоту, в слепоту, в полное утешение плоти.
И опустились к нему папа с мамой – на лестничную площадку, как сына навестили в детском саду: с едой и с подарками.
Он даже запах ощутил знакомый, из маминого кулечка: это был кугель, с гусиными шкварками кугель, который подавали на стол в субботу.
Запах уносило кверху, без возврата, и он тоже вознесся следом, чтобы унюхать, тело свое оставив под залог...
К маме Абарбарчук пришли сваты, дали ей запутанный моток шерстяных ниток для проверки характера.
Мама Абарбарчук тогда еще не была мамой и очень потому постаралась. Она просидела, не разгибаясь, полдня и распутала весь моток, не порвала ни разу.
– Хороший характер, – сказали сваты. – Это нам годится.
Повели ее под хупу.
Под хулой уже ожидал папа Абарбарчук.
Папа был молод тогда, очень молод, он не знал еще, чего делать со своей женой, и к нему был приставлен особый старичок, чтобы обучить этому несложному искусству.
Но зато у него был нос.
Самый большой нос во всем местечке.
Этот нос перешел потом к его сыну, а от сына к внуку.
Не иначе, какой-то шаловливый ген прыгал у них в семье с носа на нос, никак не желал отвязаться.