Полковник снял трубку настенного телефона и, как я понял, связался с дежурным офицером на первом этаже, где у меня изъяли рюкзак с чемоданом:
– Ну, что там? Посмотрели его «барахло»? Точно нет?
Со злостью бросив трубку на рычаги аппарата, парторг подошел ко мне вплотную и зловещим голосом произнес:
– Где тетрадь, ублюдок?
«Хитрая бестия, – усмехнулся я про себя. – Первым заполучив профессорские бумаги, хочешь приписать весь успех операции себе?!»
– На эту тему буду разговаривать с генералом Громовым. Вы же слышали, что передал лейтенант Горохов.
Мой ответ окончательно вывел Ковальчука из себя. Побагровев еще больше, он почти в истерике закричал:
– Не хочешь по-хорошему – пеняй на себя! Фролов, научи это фашистское отродье «Родину любить!»
Я предвидел подобный поворот событий и сразу догадался, какую роль играл при парторге этот дюжий крепыш. Во время нашего разговора он, якобы равнодушно, прохаживался у меня за спиной; я же старался, насколько это возможно, фиксировать его передвижения боковым зрением.
Меня спас весь мой богатый диверсионный опыт: после фразы насчет Родины, «которую надо любить», я интуитивно понял, что в следующую секунду получу прикладом автомата в затылок. Ну а дальше этот Фролов со своими сапожищами 45-го размера превратит меня в «мешок с костями». Причем впоследствии Ковальчук напишет в докладной стандартную фразу: «Оказал сопротивление при попытке к бегству…»
Резко развернувшись и вложив всю силу корпуса, я нанес мощный удар локтем точно в печень сержанту. Тихо ойкнув, он начал медленно оседать. Не дожидаясь, пока он усядется на пол, я нанес «бедолаге» второй удар: каблуком в лоб. Теперь я гарантированно отключил его не меньше чем на полчаса (бил с «расчетом» – убивать солдата у меня не было ни малейшего желания).
Все произошло за какие-то мгновения: испуганный Ковальчук даже не успел расстегнуть кобуру, где у него находился «ТТ». Впрочем, боевым офицером он никогда не был, поэтому за его реакцию я практически не опасался – знал, с кем имею дело. Я даже не стал его бить. («Может быть потом, не знаю».) В данный же момент он, наоборот, нужен был мне «свеженьким, как огурчик».
Я сам достал из кобуры Ковальчука, руки которого заметно «ходили ходуном», и переложил в карман своей шинели его служебный пистолет. Я видел, что полковник практически парализован от страха (у него даже дряблые щеки тряслись), а в глазах стоял невыразимый ужас. Это был ярко выраженный трус, поэтому вступать с ним в длительные переговоры не имело смысла. Я попросту спросил:
– Жить хочешь, товарищ Ковальчук?