Вагонетки приходят одна за другой. Я сажусь в очередную, набираю кнопками маршрут. Можно, конечно, задать только адрес, но тогда путь будет длиннее на семь минут – по стандартному направлению. А мне дорога каждая секунда, хотя я больше и не ощущаю их течение.
Проспект Реорганизаторов, дом 12. Мы останавливаемся и выходим в подвале у лифта. Мой сын просыпается и начинает негромко плакать: ведь время кормления он пропустил. Я боялась этого момента, но все равно не подготовилась: не представилось возможности украсть бутылочку. Конечно, в квартире Гюнтера наверняка есть универсальный синтезатор, который одинаково качественно и безвкусно производит молочные продукты для любого возраста: с молочной кислотой и без, концентрированные и не очень, с микроэлементами и даже, как утверждают некоторые фирмы, с полезными бактериями. Но мне сейчас предстоит важный и тяжелый разговор. Решающий, от которого будет зависеть жизнь моих детей. И может быть, моя тоже. Возможности заниматься приготовлением питания не будет, поэтому я захожу в лифт, нажимаю кнопку этажа и даю ребенку грудь. Первый и последний раз.
Ребенок жадно хватает сосок, а я просто держу его на руках. Что я чувствую? Умиление? Мне не до того. Материнскую любовь? Я не знаю, что это. Возможно, не потеряй я чувство ритма, я смогла бы испытать что-то похожее на единение с моим сыном. Но я ничего такого не испытываю, у меня вообще нет никаких эмоций. Только одна мысль: я должна убедить Гюнтера.
Завтра все газеты будут кричать о неслыханно дерзком поступке. Церковь осудит меня. Общественное мнение подвергнет порицанию. Ну а суд… выполнит свою работу. Но я-то знаю, как они все ошибутся.
Двадцатый этаж, я выхожу. Дверь квартиры прямо напротив, нажимаю кнопку звонка. Отто как раз насытился и спит, довольный. Для такого малыша он проделал огромную работу. Гюнтер открывает дверь. Он высокий и черноглазый, а его волосы цвета воронова крыла – такие же, думаю, будут у Отто – все еще густые и блестящие, и ни одного седого, хотя, по меркам нашего общества, Гюнтер довольно пожилой человек, ему тридцать три.
Ожидаю криков, ругани, захлопывания двери перед носом. Но он лишь пару мгновений смотрит на меня – на нас – потом молча пропускает в квартиру. И, только закрыв дверь, изрекает:
– Что ты здесь делаешь, Эмма?
Заготовленные слова куда-то испаряются. Вдруг понимаю, что все это не то. Гюнтер не сентиментален, он обычный мужчина. К тому же он никогда не любил меня. Идея убедить его спасти собственного сына кажется мне сейчас несусветной глупостью. Только эта глупость будет стоить мне свободы.