– Это раньше. А теперь я лишилась чувства ритма. Я не смогу танцевать, не смогу управляться с клавишными машинами, я не воспринимаю личностный настрой, даже не справлюсь с регулировкой транспортных потоков, я инвалид, понимаешь? Меня посадят – пусть. Моя дочь не окажется на улице, а сына ты прямо в порту через автомат переоформишь на себя. У тебя двойное гражданство, и к тебе никто не придерется. Во всем буду виновата только я, я одна. Я хочу, чтоб они нормально жили, понимаешь? Наша дочь – здесь, а наш сын – на Земле, где ему не грозит иммунодефицит.
Гюнтер какое-то время молчит, потом выдавливает:
– Ты хочешь, чтоб я взял в космос новорожденного ребенка?
– С каких пор это стало проблемой? Кювезы, питание, медблок – там все есть. Вы долетите без приключений.
– Допустим. А дальше? У меня исследования, работа, я не могу заниматься ребенком. Куда мне девать его там?
Медленно оседаю на пол. Вдруг навалилась усталость. У меня нет чувства ритма, но я чувствую: Гюнтер колеблется.
– Ты говорил: у тебя есть мать.
Это последний довод. Если не подействует он – я проиграла.
Гюнтер довольно долго молчит.
– Да, моя мать, – произносит он наконец. – Она всегда хотела внуков. А знаешь, детей у меня больше не будет…
Я не знала этого наверняка, но предполагала такую вероятность. Чуть больше полугода назад Гюнтер был в радиоактивном секторе. Он смотрит на Отто и, кажется, сдается.
– Хорошо, Эмма!
«Хорошо, Эмма!» Это звучит музыкой. Музыкой без ритма. Прекрасной музыкой.
– …Я спасу его. Не понимаю, почему я это делаю, но…
Он быстро подходит к столу и берет ребенка на руки. Успеваю сунуть ему социальный полис. Гюнтер подхватывает свободной рукой приготовленный чемодан и быстрым шагом удаляется, бросив мне:
– Прощай.
Вот и все. Сижу на полу. Скоро за мной придут, арестуют, отвезут в следственный изолятор… Но я сделала все, что могла.
Перед глазами темно. Во рту странное ощущение, должно быть, я прикусила язык. Но это не кровь. Это вкус гамбургских вафель, настоящих.
Я еще помню его.