Первое, что мы слышим, выйдя на грязный двор фабрики, — это лай и завывания, доносящиеся из загонов в углу.
— Там мои сторожевые собаки, — объясняет Миша, — и охотничьи тоже.
В одном загоне обитает здоровый сенбернар, в другом — немецкая овчарка, в третьем яростно тявкает пара фокстерьеров. Миша говорит каждой собаке пару слов, но не предлагает нам познакомиться.
— Они так воспитаны, что чужих не любят. Зато со мной — просто ангелы.
Еще в одном загоне, среди грязи и переплетения корней, живут два больших кабана. При нашем приближении они подбегают к сетке и тыкаются в нее пятачками.
— Я нашел их в горах еще маленькими, — рассказывает Миша, прижимая ладонь к ограде, чтобы кабаны могли ее понюхать. — Их мать погибла.
Один из работников опасливо входит в загон и вываливает в кормушку целое ведро мясных обрезков, яблок и овощей. Кабаны немедленно набрасываются на угощенье.
Из большой клетки на высоком фундаменте на нас смотрят две лисицы.
— Этих я тоже подобрал в лесу еще маленькими. Раньше держал их в доме, но они все там засрали. — Запах от клетки действительно несется весьма выразительный. — Хотел отпустить — не уходят. Теперь вот здесь живут.
Пара лисиц непрерывно описывает по клетке лихорадочные круги; их головы крутятся, словно они пытаются видеть все одновременно, а в глазах светится безумие. Мне их очень жалко.
После занявшей больше часа экскурсии мы возвращаемся в дом, чтобы попробовать «мясную буханку» — плотный мясной паштет, сформованный в виде хлеба, и коньяк Мишиного производства (Оксана делает всего один глоточек, и то из вежливости, а мы с Мишей выпиваем по несколько рюмок). На прощание он демонстрирует нам свои фотоальбомы — снимки, сделанные во время отпуска, и фотолетопись каждой его собаки за несколько лет, — а потом везет в город.
— И кстати, по дороге я покажу вам кое-что интересное!
По дороге мы действительно заезжаем в какое-то место, напоминающее заброшенную ярмарку или парк развлечений. Миша, не вылезая из машины, говорит о чем-то с охранником у входа, тот отпирает для нас ворота, и мы заезжаем на широкую площадь, со всех сторон окруженную пустыми ларьками. На площади нет ни одной живой души, только посреди пожухлого газона стоит клетка размером с трейлер для перевозки лошадей, а внутри нее — два огромных бурых медведя. Они тоже непрерывно ходят внутри, втягивая воздух черными блестящими носами. Мех у них тусклый и свалявшийся, а глаза печальные и, как и у лис, безумные.
— Их тоже спасли еще совсем маленькими. Мать у медвежат убили.
Лицо у Миши грустное, но в глазах при виде этих огромных животных загорается какой-то азарт. Я уже понимаю, почему ему так часто приходится спасать несчастных сироток, но все-таки мне немного жалко Мишу. Я знаю, как тяжело убивать добросердечным людям. Им приходится доказывать себе, что у них нет другого выхода. А потом спасать тех, кого они сами же сделали сиротами. И заботиться об этих существах всю жизнь, даже если от этой заботы те сходят с ума. Я и сама сейчас испытываю иррациональное желание вроде того, что заставляет людей пытаться проникнуть в стаю горилл или подружиться с белыми медведями на Аляске, зная, что каждую минуту они могут разорвать вас на куски, — мне хочется зайти в клетку, обнять этих огромных животных, зарыться пальцами в их шерсть, утешить. Это покажется странным, но что-то похожее я испытываю и когда разделываю тушу — желание загладить свою вину, исправить неисправимое. Правда, у меня есть то преимущество, что в конце я могу предъявить в свое оправдание прекрасные свиные котлеты или говяжьи стейки.