— Лала, лала… — настойчиво говорит женщина и подкрепляет свои слова интернациональным жестом: щека ее лежит на двух сложенных ладонях.
Понятно: она хочет, чтобы я легла отдохнуть. Солнце стоит прямо над головой, день очень жаркий, и, наверное, у меня измученный вид, а может, масаи считают всех белых людей нежными цветками. Мне остается только улыбнуться, кивнуть и заползти в палатку. Там я сбрасываю туфли, ложусь на бок, но тут же переворачиваюсь: мне мешает мобильник в кармане. Я достаю его и, к своему удивлению, вижу, что нахожусь в зоне действия сети. Что еще более странно, я легко выхожу в Интернет и, конечно, тут же заглядываю на свою страничку «Фейсбука». Оставив там свежее сообщение: «Ваш корреспондент ведет прямой репортаж из самой настоящей масайской деревни!», я не могу удержаться от соблазна и открываю страничку Д. На ней, как мне хорошо известно, размещена его единственная не защищенная паролем фотография во всем виртуальном пространстве (я достаточно пошарила по Гуглу, чтобы знать это наверняка). На снимке он улыбается хорошо знакомой мне улыбкой и одет в рубашку, которую я ему подарила. При виде фотографии я вдруг чувствую приступ такого отвращения к себе, что тут же выключаю телефон и засовываю его поглубже в рюкзак. Там я случайно натыкаюсь на круглую каменную шайбу — ту самую, что Эрик сделал специально для меня. Она темная, тяжелая и такая же шелковисто-гладкая, как внутренняя поверхность коленной чашечки. Не знаю, зачем я взяла ее с собой, рискуя потерять, но мне нравится держать ее в руке, гладить пальцами или прижимать ко лбу. Под шайбой лежат две пачки бумаги — адресованные двум мужчинам письма с путевыми заметками уже начали смахивать на эпистолярный роман. Я достаю их и кладу перед собой.
Но писать мне лень, и поэтому я просто лежу и разглядываю солнечные пятна на стенах палатки. Сквозь забранное сеткой окно мне виден залитый золотым светом склон холма. Две девчушки то и дело заглядывают в незастегнутую дверь, хватают фотоаппарат, рассматривают снимки, а потом стремительно удирают, не столько от застенчивости, сколько из страха перед грозной теткой Кезумы.
Внезапно тишина нарушается оглушительным многоголосым блеянием. Это вернувшиеся с пастбища взрослые козы громко зовут своих малышей, остававшихся поблизости от деревни. Тревожные, почти скорбные крики и ответное тонкое блеяние не смолкают до тех пор, пока последняя коза не отыщет своего козленка, а потом на деревню опять опускается умиротворенная тишина. Все вернулись домой.
Уже в темноте, после захода солнца, Абед и Элли стряпают для меня обед: козьи ребра с картошкой. Закончив готовить, они тут же тушат костер, и бома погружается в полную темноту. Раньше я полагала, что по ночам африканская деревня освещается факелами, или кострами, или газоразрядными лампами, но сейчас выясняю, что единственным источником света здесь служит мой фонарик, если не считать далекого красного огонька, мигающего на какой-то вышке, как уверяет Кезума, уже на территории Кении. При свете фонарика я смотрю на танцы, которые устраивают для меня мужчины. Абед и Элли, единственные, кроме меня, кто носит здесь европейскую одежду, тоже наблюдают, а Кезума с удовольствием присоединяется к танцующим. Одна песня и танец напоминают спортивное соревнование. Они рассказывают о том, как искусный воин запрыгивает прямо на дерево, спасаясь от преследующего его льва, и именно эти прыжки и демонстрируют танцоры. Прямо с места они взмывают в воздух, подтягивая колени к груди, и каждый старается прыгнуть выше предыдущего. В танце принимают участие все: воины, старейшины и самые маленькие мальчики. (Мне немного странно использовать эти слова: «воины», «старейшины», — но ведь они сами себя так называют.) Накал соревнования все увеличивается, азарт опьяняет участников — верный признак переизбытка тестостерона. Элли, очень-красивый юноша лет восемнадцати, смеется и, наклонившись к моему уху, шепчет: «Эти масаи, они все чокнутые».