Около часу продолжались эти беспрерывные потехи, хороводные песни не умолкали ни на минуту. Лишь только где оказывалось небольшое охлаждение, являлся федька-гудочник, и в тот же час песни и пляски начинались снова. Во все это время Куродавлев не говорил почти ничего: он смотрел с улыбкой удовольствия на забавы своих крестьян, хохотал от всей души и при каждом новом шутовстве гудочника, пил мед и подчевал им беспрестанно своего гостя… Вот наконец неутомимый Федька Козел выбился из сил и присел отдохнуть на траву; многие из крестьян последовали его примеру; песни затихли, и хороводы стали понемногу расходиться. В эту самую минуту подошли к боярину два мужика и повалились ему в ноги.
— Что вы, братцы? — спросил Куродавлев.
— Пришли к тебе, батюшка! — сказал один из них, вставая.
— Вижу, что пришли, да кто вы такие?
— Белопоместные крестьяне, батюшка, из Бобровской волости.
— А, соседи!.. Ну, что вы, ребята?
— Челом бьем, государь Юрий Максимович, рассуди нас.
— Да что я вам за судья?.. У вас есть своя управа. Коли вы суда просите, так шли бы к земскому голове.
— Нет, кормилец! — сказал другой крестьянин, — куда нам идти на суд к земскому голове, ведь к нему без приноса и глаз не кажи: либо свинку, либо барана, а уж с поросенком и не ходи!.. Мы, батюшка, люди бедные, — знаешь, этак подумали, да и стали на том, чтоб идти к тебе, Юрий Максимович… Как ты, кормилец, нас рассудишь, так тому и быть.
— Ну, хорошо!.. Только слушайте, братцы: коли вы пошли ко мне на суд, так чур после не пенять!.. Ну, кто из вас на кого жалуется?
— Я, батюшка! — сказал первый мужик. — Вот мы с Андрюшкой ходили вдвоем на медведя; уговор был шкуру пополам. А как у нас дошло до дележа, так он попятился и шкуру-то берет на одного себя.
Ну, все ли ты сказал? Все, батюшка.
— Ладно!.. Теперь ты, Андрюшка: был ли у вас уговор шкуру пополам?
Был, кормилец. — Так зачем же ты пятишься?
— А вот изволь выслушать: на прошлой неделе Васька — сиречь он, батюшка, — завернул ко мне, да и говорит: «Андрюха! я обошел медвежью берлогу, близехонько отсюда, в Хотисинской засеке. Хошь идти?» «Изволь, мол!.. Мне не впервые ходить на медведя — пойдем!» Вот мы взяли по рогатине да по топору и пошли. Как стали мы подходить к берлоге, слышим — ревет косолапый. Кажись, мы шли против ветра, а он все-таки почуял, что до его шкуры добираются. Я глядь на Ваську, — а на нем и лица нет!.. «Что ты, брат? — молвил я, — никак тебя страх берет?.. Эй, Васька, не робей!.. Ведь медведь-то этого не любит». — «Нет, дескать, я не робею, а меня что-то знобит». — «То-то знобит!.. Смотри, Васюк, не выдавай!.. Вот слышим в лесу-то захрустело, словно вихрем деревья ломает. «Чу, — сказал я, — прямехонько идет на нас!» Смотрю, Васька-то уж назад поглядывает. Ну! думаю, худо дело!., выдаст он меня! Так и есть!.. Лишь только Мишка-то нас завидел да поднялся на дыбы, Васька бросил рогатину, да давай Бог ноги!