Когда она тихонько забралась под одеяло, Олег заворочался. Надя испуганно затихла, но он уже обнял ее горячей рукой и привлек к себе.
— Надя, Наденька, хорошая моя, — зашептал он ей в затылок. — Я же люблю тебя, понимаешь, на самом деле люблю. Ну не могу я совершать поступки, после которых ты же первая перестанешь меня уважать… Иди ко мне, девочка хорошая, я уже забыл, какая ты…
Руки его торопливо зашарили под ее ночной рубашкой, стягивая легкие ажурные трусики. Он попытался обнять ее за талию и прижать к себе. Тогда она уперлась в его плечи руками и, с силой оттолкнувшись, села.
— Да не дергайся ты! — бросил Олег нервно и зло. — И так уже все понятно. Ложись и спи. Неужели ты думаешь, что я буду тебя насиловать?
— Я думаю, что на какие-либо поступки ты вообще неспособен, — она подтянула одеяло к подбородку. — Только ради Бога не расцени эти слова как провокацию.
Он смерил ее долгим тяжелым взглядом и отвернулся. Надя тихонько устроилась в своем углу и уже сквозь сон услышала:
— Надя, если ты больше не любишь меня, то, может быть, нам нужно развестись? Ты хочешь развода?
— Нет, — отозвалась она сонно и лениво.
— Тогда, может быть, попробуем жить как-то по-другому?
— Попробуем, — равнодушно согласилась она и тут же торопливо добавила: — Только начнем не с сегодняшней ночи, ладно?
Олег помолчал, потом снова повернулся к ней, и она почувствовала, как жесткие волосы на его груди щекочут ей спину.
— Надька, — прошептал он с горькой усмешкой, — ты бы тогда хоть отказывала как-то поделикатнее, а? Все нормальные жены если не хотят, то врут, что у них месячные или голова болит, а ты уж и повод придумать не утруждаешься…
— Хорошо. У меня месячные и голова болит. — Надя приподнялась на локте и посмотрела прямо в его печальные карие глаза. — Тебе полегчало? Значит, давай спать.
— Давай, — буркнул Олег и откатился на другой край кровати.
* * *
Сколько она промоталась по городу на своей «Вольво», сворачивая в узкие улочки, выруливая на шумные проспекты, снова сворачивая в переулки, Поля не знала. Она как-то автоматически реагировала на сигналы светофоров, почти машинально нажимала на тормоз или переключала скорость. Сначала полуденная, потом сумеречная, а затем и вечерняя Москва проносилась за окном, а она все ехала и ехала, непонятно куда и непонятно зачем. Слез не было, как не было их и в самом начале, сердце колотилось глухо и часто, а виски сжимало давящей, нудной болью. Она думала о Борьке и все время видела перед собой его пронзительно-серые глаза, лохматые выцветшие брови, улыбку — добрую, чуть ироничную, самую лучшую улыбку в мире… Об Ирочке Ларской Поля вспоминать не хотела принципиально, внушая себе, что не стоит она этого, да и вообще какая разница — кто? Ирочка? Манечка? Дунечка? Важно, что Борька! Борька… Но настырная журналисточка все время всплывала в памяти: то длинноволосой кудрявой шатенкой, переходящей дорогу, то улыбчивой девочкой с плаката «Тебе, Москва!», а то и вовсе не похожей на нее юной барышней, усаживающейся на переднее сиденье шестисотого «Мерседеса».