Равнодушно и как-то вяло проведя по волосам круглой щеткой, Поля поднялась с пуфика. С кухни доносился аромат фирменных тети-Дашиных голубцов. Борис, наверное, уже накрыл стол к ужину. Она прошла по длинному коридору, успев с горечью вспомнить импровизированную цитату Сосновцевой: «Я прошествовала по мраморным с золотом плитам моей двадцатиметровой кухни…», увидела где-то там, в просвете арки, на фоне окна фигуру Бори, его широкие плечи, загорелую темную шею, круглый затылок со светлыми, коротко подстриженными волосами и на секунду остановилась: может быть, не нужно? Потом резко мотнула головой, сдув со лба челку, и все-таки вошла с улыбкой, легкой, непринужденной, беззаботной.
Голубцы в тонких фарфоровых тарелочках в самом деле уже стояли на столе. Борис заканчивал нарезать ее любимый сыр с лососем.
— Привет, — он почти не обернулся, просто обозначил свое внимание едва заметным кивком головы. — Где ты сегодня так долго? У родителей была?
— Нет, — она пожала плечами, опять же мгновенно подумав, что это глупо и бессмысленно: для кого пожимать плечами, если все равно никто не видит, если Борис не считает нужным поворачиваться. — Я просто гуляла, ездила по городу, дышала воздухом…
— И выхлопными газами, — продолжил он привычно.
— Да, и выхлопными газами, — так же привычно отозвалась она.
— А что сегодня у тебя было из развлекательных процедур: шейпинг? массаж? косметолог? — поинтересовался он традиционно и равнодушно.
— Шейпинг, — так же традиционно и равнодушно ответила она.
Голубцы пахли остро и пряно. Поля взяла вилку, с исследовательским вниманием поковырялась в голубцах, снова отложила ее на салфетку. Борис бросил нож для сыра в мойку.
— Слушай, — она постаралась произнести это как можно беззаботнее, — а что, если у меня ничего не получится с этой книгой? Ну вот буду писать, писать, воображая, что творю нечто гениальное, а потом человек со свежим взглядом прочитает и скажет: «Чушь собачья!»?
— И что? — как-то даже весело осведомился Борис.
— Ну вот и я спрашиваю: и что? Он наконец обернулся, уставился на нее своими серыми озорными глазами, все еще мальчишескими, несмотря на уже намечающуюся сеточку морщинок в уголках век, и с важным, чересчур солидным каким-то видом произнес:
— Не бойся, издадим мы твою книжку, Полюшка. Хоть тысячу экземпляров, но издадим. И художника найдем самого лучшего, и типографию, и обложку сделаем с инкрустацией из золота и бриллиантов. Будешь ты у нас писательницей!
— Ты что, серьезно? — спросила она, прекрасно понимая, что это не может быть серьезно, и с облегчением чувствуя, как тоска, сжимавшая горло, уходит.