Не отвечая, я высыпал на блюдце горсть медной мелочи.
– Таня, – сказал я, – большую, пожалуйста.
– Ну чо ты ломаешься как целка? – не отставал мужик. – Я же вижу, хреново тебе.
По-прежнему не обращая на него внимания, я вытащил кружку из-под краника. Поставил ее на прилавок, чтобы взяться поудобнее, и тут произошло неожиданное: мужик вскинул руку и вытряхнул мне в пиво полмаленькой.
– Надо, надо полечиться, – почти пропел он ласково.
– Ну, т-ты даешь, – только и нашелся я что сказать, ошеломленный столь бесцеремонным проявлением человеколюбия. Что было делать? Отказаться пить? Глупо, тем более, что денег на другую кружку все равно не хватало. Да и что, собственно, произошло такого особенного? Ну не смог человек смотреть равнодушно на мою похмельную физиономию, хороший потому что человек, хороший и простой, вот и пособил, как умел, по-простому. Да я спасибо ему должен сказать, а не строить из себя.
– В общем, это... спасибо, значит...– пробормотал я.
– На здоровье, – мужик осушил свою кружку, вытер ладонью рот. – Ты пей, пей. – И вдруг посмотрел на меня пристально: – Алеша тебя зовут, верно ведь?
– Ну да, – подтвердил я с удивлением.
– Эй, давайте в темпе, я домой хочу! – подала голос Танька.
– Щас, Танюша, мы шементом, – откликнулся мужик. – Батьку твоего я знал, вот что, Алеша.
– Чего-о? – совсем уже изумился я.
– Твоего отца звали Оливер, да? Твоя фамилия такая-то, я не ошибся? – Он назвал знакомую фамилию, не мою, однако. – И живешь ты с матерью там-то и там-то, правильно? – Он назвал адрес, мой адрес.
Я молчал. Дело в том, что ответить мне снова было нечего. О «батьке» своем я располагал минимальным количеством сведений. Тем не менее, какие-то картинки, вероятно, из запасников ложной памяти время от времени возникали в сознании... такая, например: я, младенец, сижу на полу в кухне и составляю из кубиков слова. Мама, стоя у окна, курит. (Никогда не видел, чтобы мама курила). Входит папа (точнее, некто, про которого я знаю: это папа) и говорит маме что-то неприятное. Мама бросает папиросу в пепельницу и закрывает лицо руками. Я тоже начинаю плакать... Или вот еще: папа на четвереньках ползет от порога комнаты в угол, заваливается на бок... Что это значит? Почему это так страшно?
– Моего отца звали иначе, – сказал я. – Вы ошиблись. И фамилия у меня другая.
– Правда? – спросил он. – А какая?
– Другая, – сказал я.
– Ну, извини, – сказал мужик и почесал в затылке. – Выходит, я обознался? – Он поставил пустую кружку на прилавок. – Х-м, надо же...
Я смотрел ему вслед, голова кружилась, – ерш получился что-то уж очень забористым. Впрочем, голова кружилась, конечно, по другой причине, а именно – от страха. Ведь мужик все сказал про меня правильно, и, похоже, сказал бы намного больше, если бы я не побоялся признаться ему в том, что я – это я... Но я побоялся. Собственно, побоялся, что новое знание о себе может нарушить мой привычный циклический образ жизни. Блин, да откуда он вообще взялся-то, осведомленный такой? Чего ему от меня надо-то было?