Мы с Тобиасом, бывало, брали четырехвесельный ялик и уходили далеко в залив, гребли до изнеможения, и когда перекуривали, Тобиас говорил мне: «Леха, да не переживай ты так! Вот что я тебе скажу: практически любую бабу, понимаешь, любую, при очень сильном желании можно трахнуть. Это просто вопрос времени. Но сначала ты должен решить, стоит ли она, баба эта, усилий, которые, поверь, целесообразнее было бы потратить на строительство судна или сочинение стихов. Мой тебе совет: плюнь ты на Лидку эту Бернат, плюнь и разотри».
Если ветер крепчал, мы поворачивали к берегу, вбегали, мокрые с ног до головы, в будку, где хозяйничала Елизавета: накрывала желтой клеенкой стол, ставила посередине сковородку, доверху полную жареных опят, которые она срезала с остова тобиасова корыта. Николай Петрович наливал нам для сугреву по сто граммов, мы выпивали, и я веселел, а Тобиас и без того с каждым днем улыбался все шире, он ведь успешно поступал в мореходку, сдал математику, еще что-то, готовился писать сочинение (не подозревая, что ничего хорошего ему все равно не светит).
А вот Николай Петрович по мере приближения осени становился все мрачнее, прихрамывал все заметнее, жаловался: «Нога шумит!»
Холодные соленые ветры налетали с залива, камыши и осока шеренгами падали ниц, вода в Большой Невке вздувалась и наваливалась на берег, со дня на день мы ожидали, что старик даст команду перетаскивать плавсредства на возвышенные участки суши, каковых, кстати, было не так много вокруг - тут бугорок, там пригорок, а далее простиралось пурпурно-бурое Лахтинское болото.
Николай Петрович однако не вылезал из будки (в роще лежать было уже холодно), сидел за столом, подперев волосатой ручищей волосатую щеку, в космах – сухие стебли, застрявшие еще летом, золотые зубы ощерены в страдальческой гримасе, и то вдруг принимался насвистывать нечто многоколенчатое, то гнусавил свою любимую: «И-их, Никола ты, Никола, наниколился опять!»
Ну да, хандрил старичина, хандрил, и помимо двух «дневных» опоражнивал теперь за ночь еще одну, что даже для такого богатыря получалось многовато. Поэтому и не удивились мы, услышав от него однажды утром следующую историю:
«Не спалося мне, – рассказывал Николай Петрович. – Лежу, вспоминаю разное из жизни, и вдруг – чу! плеск возле берега, будтоть купается кто-то. Сначала решил: волна поднялась в заливе, но тут уже рядом с будкой: шлеп-шлеп! Оперся на локоть, глянул в окошко: так и есть, бродит какой-то хмырь по территории. Пригляделся – да у него же к ногам ласты причеплены! И за спиной – два баллончика! Тут я маненько смешался, честно вам признаюсь. Откуда, прикидываю, такой водолаз мог взяться? Не шпион ли?» Сами посудите, Финляндия рядом. Страна, конечно, мирная, но как стартовая площадка для шпионов очень даже удобная. Лежу, впрочем, тихо: мне деньги плотют за охрану плавстредств, а не государственной границы. Шпион меж тем шлепает прямиком к эллингу, который, как назло, с вечера открытым остался, вы-то забыли дверь замкнуть, а мне, когда вспомнил, неохота было из будки вылазить. Вот, значит, я и говорю сам себе: все же надо бы проверить, кто таков. В эллинге, положим, ничего ценного не хранится, доски одни, но все равно непорядок, ежели на территории посторонние. Тем более ночью. Выхожу, крадусь на цырлах к эллингу и аккуратно так вовнутрь заглядываю. Шпион стоит ко мне спиной и гладит твое, Толян, судно, ровно лошадку любимую, прижался лбом и шепчет чего-то, а слов не разобрать. Попятился я потихоньку и в будке сызнова схоронился. Топорик в руку взял. Решил: ежели он сюда ломиться надумает, звездану обушком по балде, а утром разберемся. Ждал его, ждал, да и заснул. Но как рассвело, я первым делом – в эллинг. Там никого. На берегу – тоже. Но и не приснилось мне это, ребятки, ей же ей, не приснилось...»