— Вы читали «Фауста»? — спросил он.
Надя ближе наклонилась к шитью.
— Отчего вы стесняетесь, Надежда Игнатьевна, говорить о «Фаусте»?
Молотов решился вызвать Надю на откровенность и потому спросил ее:
— Неужели вы стыдитесь, что узнали Маргариту?
— Нет, — ответила Надя тихо, — но что подумают обо мне?
— Кто?
— Папа, вы, — кто узнает, что я читала «Фауста»...
— Боже мой, да мало ли у нас женщин, которые читают Гёте и говорят о нем, их никто не осуждает.
— Это не у нас.
— Где же?
— Не знаю.
Надя несколько оправилась.
— Согласитесь, что смешно: дочь чиновника «Фауста» читает, да и волнуется еще к тому?
— Скучно это, Надежда Игнатьевна.
— Но что делать, если смешно выходит?
— Что ж тут смешного?
— В нашей жизни ничего нет гётевского: она очень проста.
— Жизнь Маргариты была еще проще...
— Зато...
— Зато вы не встретитесь и с Фаустом...
— Но, Егор Иваныч... все же это одни слова, слова!..
Настало молчание. Егор Иваныч смотрел в лицо Нади. Она чувствовала его взгляд; во всех чертах ее явилось стыдливое беспокойство, тревога и стеснение. Она не могла долго вынести такого состояния и хотела так или иначе выйти из него. В душе ее накопилось столько сомнений, что она страстно желала откровенного разговора: хотелось хоть раз поговорить без покровов и обиняков, так же свободно, как говорят мужчина с мужчиной или женщина с женщиной... Она решилась, подняла ресницы, взглянула на Молотова прямо, почти спокойно; но вдруг ей стыдно, страшно стало, рука дрогнула, и в нервном движении переломила она иглу; на сердце пала тоска; краски быстро сменялись на лице, кровь приливала и отливала... Молотов видел всю эту игру жизни, и, по сочувствию к Наде, лицо его оживилось... Он ждал... Для многих женщин часто простой вопрос составляет подвиг: иного слова сказать нельзя, чтобы сейчас же не представились благочестивые лица «старших», на которых так и написано: «Она развращается!» Все теснит и сдерживает молодую душу, готовую ринуться в бездну жизни и переиспытать все, что есть хорошего на свете. Трудно было говорить Наде; но душевные вопросы давно зрели, потребность жить и любить была велика, а до сих пор она в уединении, среди живых и родных людей, одна-одинешенька, своим женским умом работала и зашла в такую глушь противоречий и сомнений, что душно и тяжело стало среди самых близких людей, мертво позади и мертво впереди, и оставалось либо расспросить у всех, кого можно, что же делать осталось, где выход из ее терема и спасенье, либо броситься очертя голову в объятия назначенного свыше жениха и прильнуть розовыми устами к его зачаделому лику. Весь организм ее трепетал от дум, запертых в голове, от страху и тоски, переполнивших сердце. Но удивительно, когда Молотов сказал ей: «Надежда Игнатьевна, вы недоверчивы стали, скрываетесь от меня», она отвечала: