— Это — парик, — объяснила Ривка, — я — ультраортодокс. Я живу по Галахе. Вот уже целый год, как я по ней живу. А вы не еврей. К сожалению…
И она упорхнула, унося парик в руках.
Курдюмов ничего не понял. Он вообще не был из племени излишне сообразительных. Ошалевший, он минут десять раскачивался у парадного, а потом отправился в забегаловку и опрокинул два стакана водки, что с ним случалось крайне редко.
Очередная встреча с еврейкой произошла где-то через неделю, за кулисами, после спектакля. Вдруг среди татарок и украинок, ввалившихся в его гримуборную, он увидел ее.
— Признавайтесь, — сурово произнес он, — вы живете по Галахе?
Та не поняла, но загоготала.
После ресторана они отправились к ней домой, хотя Курдюмов и сопротивлялся. Правда, незаметно. Он почему-то считал, что будущая жена должна отдаться ему не раньше, чем через две недели после знакомства.
— Одна — ортодокс, другая — аникейве, — печально размышлял он, лежа в скрипучей кровати с набалдашником. И тут же понял, что еврейская жена — не для него. Так, очевидно, решил Бог.
И Курдюмов бросил поиски и засел по ночам за роман — «Аидише бобе» — где яркими и подчас неожиданными красками описал нелегкую, но прекрасную жизнь своей бабушки, одновременно мягко пеняя ее за то, что из-за нее он не получил главной роли… Меж тем репетиции в театре шли днем и ночью — всем хотелось поскорее выехать. Где-то с пятой-шестой репетиции Бугаев превратился в чистопородного еврея — он нежно обнимал своих дочерей, называл их «майне либе тохтер» и «майне киндерлах», танцевал «фрейлехс» и пел еврейские песни — и в хулиганских глазах его появилась вековая еврейская печаль. Видимо, отсутствие свинины в его рационе действительно давало себя знать.
И все-таки Кнут пригласил для проверки достоверности несколько древних евреев из ленинградской синагоги.
Они с восхищением разглядывали Бугаева.
— Такие глаза я видел у евреев только до семнадцатого года, — сообщил самый древний. — После того, как пришли эти бандитес в кожаных тужурках, таких глаз больше нет. Они исчезли. Тю-тю!
И остальные в знак согласия закивали седыми головами.
А потом Бугаев встал в позу и прочел им монолог Тевье.
Это прекрасный монолог, Поляков, я уверен, что вы его знаете.
«Если бы вы знали, с какими горестями, с какой болью носится Тевье! Как это там у нас сказано: „Прах еси и в прах обратишься.“ Человек слабее мухи и крепче железа. Прямо-таки книжку обо мне писать можно! Что ни беда, что ни несчастье, что ни напасть — меня стороной не обойдет. Отчего это так? Может быть, оттого, что по натуре я человек до глупости доверчивый, каждому на совесть верю. Тевье забывает, что мудрецы наши тысячу раз наказывали: „Почитай Его и подозревай“. Но что поделаешь, скажите на милость, если у меня такой характер? Я живу надеждой и на Предвечного не жалуюсь — что бы Он не творил — все благо! Потому что, с другой стороны, попробуйте жаловаться — вам что-нибудь поможет? Коль скоро мы говорим в молитве: „И душа принадлежит Тебе, и тело — Тебе“, то что же может знать человек и какое он имеет значение…»