Но их резко обрывали, им затыкали рты.
— Это не имеет никакого значения! Воевали — не воевали… Эти антисемиты давали евреям звание героя — а наши?!..
— Не преувеличиваете? — перебил Поляков.
— Я вам уже говорил, — Ариэль улыбнулся, — у меня склонность к гротеску.
— Тогда я вам закажу старого бургундского.
— И потом — искусству не запрещено преувеличивать, — Ариэль отхлебнул. — Вот теперь это новое божоле… Я слышал вот этими ушами — он потрогал свои большие, оттопыренные уши — как кто-то кому-то доверительно сообщил, что хотел бы жить там.
— Я бы там был коммунистом, — мечтательно произнес он и добавил, — а здесь я торгую шматес.
Потом он подошел ко мне.
— Как вы думаете, — спросил он, — можно быть коммунистом и торговать шматес? Одновременно? Я продаю шубы — а тут, черт бы их подрал, мягкий климат, тут они никому не нужны. Я бы давно уехал в Израиль — но и там, как назло, в шубах не ходят. Вы не можете мне объяснить, откуда такая закономерность: чем лучше страна, тем хуже в ней дело обстоит с шубами? А у вас холодно, у вас Сибирь, вас много. Я смог бы у вас торговать шубами?
— Только как продавец, — ответил я. — В государственном магазине. И то, если бы у нас эти шубы были…
Но после первого же спектакля разговоры о России прекратились.
Не просите меня, я не смогу передать, что творилось в зале.
Зачем говорить о том, что нельзя выразить словами? В какой-то момент мне показалось, что все евреи уедут в Эрец и бросят этот прекрасный город. Труппа дала восемь спектаклей, и восемь раз они уезжали. Когда опускался занавес — все уезжали — стоя, аплодируя, плача. Антисемит отправлял евреев на их землю.
Первым укатил Абрам Кахани — после третьего спектакля он собрал чемоданы и, никому даже не махнув ручкой, укатил.
Вслед за ним отправилось еще несколько, наиболее решительных.
Через две недели все вернулись — быстрые, энергичные, довольные.
Они расстегивали рубахи и показывали всем желающим свои загоревшие груди.
Вот в таком мире мы живем…
Актеры были что-то особенное, но, может, они играли еще блистательнее из-за того, что в зале, в третьем ряду, на месте номер двадцать четыре сидел мсье Розенкранц — на все время гастролей он купил себе в театре постоянное место, как в синагоге. У Розенкранца в городе было немало купленных постоянных мест — в отеле «Шератон», в ресторане «Бавария» и три места на кладбище — лично для себя. Весь город ломал голову, зачем ему там столько мест — но даже самые мудрые, даже главный раввин, без запинки отвечавший на самые замысловатые вопросы, не могли ответить на этот вопрос.