Так, занимаясь пустяками —
Покупками или бритьем, —
Своими слабыми руками
Мы чудный мир воссоздаем.
И поднимаясь облаками
Ввысь — к небожителям на пир, —
Своими слабыми руками
Мы разрушаем этот мир.
Туманные проходят годы,
И вперемежку дышим мы
То затхлым воздухом свободы,
То вольным холодом тюрьмы.
И принимаем вперемежку, —
С надменностью встречая их —
To восхищенье, то насмешку
От современников своих.
В этом стихотворении, написанном в 1955 или 1956 году, конечно, смысловой акцент находится в предпоследней строфе. Но две первые строфы, помимо легко опознаваемых цитат из Баратынского («Чудный град порой сольется...») и Тютчева («Его призвали всеблагие / Как собеседника на пир» из стихотворения «Цицерон», особенно дорогого Иванову), построены на прямых реминисценциях из Ходасевича:
Не легкий труд, о Боже правый,
Всю жизнь воссоздавать мечтой
Твой мир, горящий звездной славой
И первозданною красой,
(«Звезды», 1925)
и:
И я творю из ничего
Твои моря, пустыни, горы,
Всю славу солнца Твоего,
Так ослепляющего взоры.
И разрушаю вдруг шутя
Всю эту пышную нелепость,
Как рушит малое дитя
Из карт построенную крепость.
(«Горит звезда, дрожит эфир...», 1921)
Второй образец — одно из самых отчаянных стихотворений Иванова (опубликовано в 1952 году):
Просил. Но никто не помог.
Хотел помолиться. Не мог.
Вернулся домой. Ну, пора!
Не ждать же еще до утра.
И вспомнил несчастный дурак,
Пощупав, крепка ли петля,
С отчаяньем прыгая в мрак,
Не то, чем прекрасна земля,
А грязный московский кабак,
Лакея засаленный фрак,
Гармошки заливистый вздор,
Огарок свечи, коридор,
На дверце два белых нуля.
Пятая строка точно указывает тот уже давно существующий образец, на который Иванов ориентируется, — стихотворение Ходасевича «Окна во двор» (1924): «Несчастный дурак в колодце двора / Причитает сегодня с утра, / И лишнего нет у меня башмака, / Чтобы бросить его в дурака»[722], — тоже одно из самых отчаянных для своего автора стихотворений, осознающих предельную грань, за которой начинается разрушение поэзии и, следовательно, разрушение личности.
Думается, что смысл двух последних примеров и заключен в чрезвычайно актуальном для Иванова сопоставлении тех крайних границ поэзии, которые определили для себя Ходасевич и он сам. Опираясь на опыт своего предшественника, Иванов пятидесятых годов ищет возможности заглянуть дальше в ту бездну отчаяния и безнадежности, которая время от времени открывалась глазам Ходасевича и, очевидно, послужила одной из причин того, что Ходасевич прекратил писать стихи, — эта бездна казалась ему непреодолимой. По справедливому наблюдению в уже гораздо более поздней статье В. Вейдле, Иванов «не только стал писать стихи чаще, чем прежде; он еще и стал писать их как если бы Ходасевич передал ему свое перо <...> Иванов дальше, чем Ходасевич, пошел по пути Ходасевича >. Это свое наблюдение Вейдле сделал, оговорившись: «Именно тут, т.е. в поздних стихах, после «Портрета без сходства», я больше никаких реминисценций из Ходасевича не нахожу, а если б они и нашлись, они бы на цитаты не походили, по-иному были бы осмыслены»