Меняется прическа и костюм,
Но остается тем же наше тело,
Надежды, страсти, беспокойный ум,
Чья б воля изменить их ни хотела.
Слепой Гомер и нынешний поэт,
Безвестный, обездоленный изгнаньем,
Хранят один — неугасимый! — свет,
Владеют тем же драгоценным знаньем.
И черни, требующей новизны,
Он говорит: «Нет новизны. Есть мера,
А вы мне отвратительно-смешны.
Как варвар, критикующий Гомера!»
Пушкинские подтексты этого стихотворения здесь очевидны, но сама заключительная формула прямого соответствия у Пушкина не находит, в то же время будучи мучительно знакомой. Практически точное соответствие ей находится в стихах ныне забытого (да и в начале века очень мало известного) В.Л. Полякова. Его стихотворение «Они. Порт- Артур» звучит так:
Для них все пламенные сны,
Владыки творческая вера;
Они противны и смешны.
Как раб, читающий Гомера;
Но в день войны их льется кровь,
Спасают землю их страданья:
Самоотверженно любовь
Творит бессмертные преданья
[835].
Однако если бы дело заключалось только в совпадении, для этого было бы достаточно простого комментария, тогда как на самом деле проблема более серьезна.
Известно, что Иванов был весьма восприимчив к изощренной символистской и околосимволистской мифологии, пронизывавшей петербургскую поэзию его времени. Наиболее очевидно демонстрирует это «мемуар» о Мандельштаме, где среди рассказов о жизни друга неожиданно — без особой внутренней связи — возникает тема Александра Добролюбова[836].
Мифологичность образа рано покончившего с собой Виктора Полякова, конечно, несравнима с мифологичностью личности Александра Добролюбова, однако, как можно предположить, и первая с известной интенсивностью культивировалась в небольших поэтических кружках. Иначе трудно объяснить, почему с таким энтузиазмом А. Кондратьев рассказывал о Полякове в письмах к Брюсову и потом так тепло и пространно вспоминал в годы своего польского изгнания[837]. Вероятно, еще одним центром генерирования этой мифологичности был профессор и поэт Б.В. Никольский, друживший с Поляковым и составлявший сборник его стихов, разрабатывая для этого случая специальную текстологию.
Основными чертами этого мифа, насколько можно это себе представить по немногим сохранившимся документам, была маргинальность и противоречивость всего облика Полякова как поэта и как человека. Верующий иудей, гордящийся принадлежностью к избранному народу,— и заставляющий к себе прислушиваться православных богословов; практически не печатающийся при жизни — и высокомерный в своих литературных суждениях; автор язвительных политических стихотворений и эпиграмм — и долженствовавший быть представленным посмертному читателю как исключительно лирический поэт (по словам Кондратьева из упомянутого письма к Брюсову, в первое издание книги Полякова не должны были входить политические и остро личные инвективы). Вместе с тем он, добиваясь быстрого и блестящего успеха в какой-либо области, тут же уходил в тень, отказываясь от всех по праву принадлежавших ему лавров, что завершилось ранним самоубийством в 1906 году.