Тюрьма. Свидание с Пиладом. Дружба.
Берег моря. Спасает, солнце. Боги награжд<ают> дружбу»[977].
Представляется довольно сложным выяснить, какие именно изменения Кузмин собирался внести в известный сюжет об Ифигении в Тавриде, поскольку сохранившийся материал для этого слишком мал, однако, судя по всему, сам замысел возник под влиянием пассажа из «Крыльев», где учитель греческого языка Даниил Иванович рассказывает герою: «В XV-м веке у итальянцев уже прочно установился взгляд на дружбу Ахилла с Патроклом и Ореста с Пиладом как на содомскую любовь, между тем как у Гомера нет прямых указаний на это». И на реплику Вани: «Что ж. итальянцы это придумали сами?» Даниил Иванович отвечает: «Нет, они были правы...» Дальнейшие его рассуждения уже не относятся к сфере, нас интересующей.
Таким образом, скорее всего, задумывавшийся «Орест» должен был вписаться в ряд отчетливо «идеологических» произведений Кузмина, где константными темами являются мизогиния (и здесь, видимо, можно осторожно предположить, что роль Ифигении должна была представляться если не роковой, то могущей привести к трагической развязке), наставничество на пути к истинной любви и ряд более или менее драматических происшествий, в результате которых решается судьба главного героя.
Гораздо более полную информацию можем мы получить о замысле повести (и сравнительно большой, если писать ее Кузмин, обычно работавший, если не было внешних или внутренних помех, достаточно быстро, предполагал три месяца) «Красавец Серж». Прежде всего, стоит отметить, что задумывалась она в то время, когда Кузмин интенсивно размышлял о природе своих прозаических намерений. Так, 20 июля, среди приведенных выше записей о «Серже», он говорит: «Очень хочется писать и почти нечего. Хотелось бы быть сознательным и сознательно отказываться от некоторых сторон, хотя бы и доступных мне, творчества. Хотелось и в авторах и в себе иметь только легкое, любовное, блестящее, холодноватое, несколько ироническое, без au dela, без порывов вдаль, без углубленности». Конечно, всегда можно наткнуться на собственное или со стороны возражение, что устремление это было мимолетным, прошедшим без следа (и действительно, в «Подвигах великого Александра», например, обдумывавшихся в это же время, Кузмин двигается по прямо противоположному пути), но стоит, видимо, обратить внимание и на то, что приведенная цитата выглядит достаточно точно описывающей повесть «Картонный домик», которую Кузмин только что увидел опубликованной, хотя и без последних четырех глав. Именно к размышлениям о «Картонном домике» и дальнейших планах собственной прозы, по всей вероятности, восходит и замысел «Красавца Сержа», тем более, что возникал он на фоне постоянных обсуждений в переписке с Нувелем соотношения «современных» сюжетов и исторических «отдалений», спровоцированных, видимо, почти одновременным выходом в свет «Картонного домика» и «Приключений Эме Лебефа». 4 июля Нувель пишет Кузмину: ««Картонный домик» понравился мне во вторичном чтении больше, чем в первый раз, несмотря даже на совершенное над ним обрезание. Во-первых, он отлично написан, лучше, чем «Эме Лебеф». Во-вторых, очень хороши разговоры, а рассказ о Семенушке — прямо шедевр. К сожалению, в нем нет цельности, это какой-то беспорядочный калейдоскоп или, скорее, несколько попорченный кинематограф. «Прерванная повесть» очень хороша»