. И через месяц после этого начинается краткое, однако весьма существенное для нашей темы (поскольку касается и интересующих нас планов) обсуждение данного вопроса. 11 августа Нувель сообщает свое суждение по поводу повести С. Ауслендера «Флейты Вафила», распространяющееся, конечно, и на прозу самого Кузмина: «Однако я должен сказать, что все эти Вафилы и прочие дафнисоподобные юноши мне немножко надоели и хочется чего-то более конкретного, ну, напр<и- мер>, современного студента или юнкера. Вообще удаление вглубь Александрии, римского упадка или даже XVII 1-го века несколько дискредитирует современность, которая, на мой взгляд, заслуживает гораздо большего внимания и интереса. Вот почему я предпочитаю Вашу прерванную повесть и «Картонный домик» (несмотря на «ботинку») «Эме Лебефу» и тому подобным романтическим удалениям от того, что сейчас, здесь, вокруг нас»
[979]. Через день Кузмин отвечал ему письмом, которое мы уже цитировали в начале статьи, добавляя: «Только не очень шпыняйте меня за «Эме Лебефа» (malgre tout et tous лучшее мое) и не влеките временно не расположенного к тому, что «сейчас и вокруг»»
[980].
Как видим, для Кузмина принципиально отстаивание собственного права на обращение к современности на тех же правах, что и к отдаленным эпохам. Он явно не согласен обращаться только к современности, хотя и отдает ей должное.
Дело здесь, вероятно, в том, что для него в первые годы творчества «современная» проза была почти неизбежно связана с подчеркнутым автобиографизмом, который чувствовали не только друзья, но и достаточно посторонние люди. И «Крылья», и «Картонный домик» воспринимались как сцены из быта автора повестей, что вызывало у него амбивалентную реакцию: с одной стороны, он не протестовал против такого восприятия, но с другой — бывал озадачен масштабом непонимания как критики, так и друзей[981].
Можно высказать предположение, что особо нежное отношение автора к небольшому и довольно незначительному рассказику «Кушетка тети Сони» было вызвано прежде всего тем, что в нем ему впервые на современном материале удалось уйти от прямых автобиографических аллюзий, которые могли бы быть замечены посторонними. В предыдущих же опытах своих он, всячески маскируя лица и события действительности, все-таки регулярно склоняется к тому, чтобы они были более чем явно различимы за текстом. Характерный пример этого — работа над сюжетом и ономастикой «Картонного домика», материалы для характеристики которой также дает названная рабочая тетрадь.
Отсылая за общей характеристикой повести и ее соотношения с действительностью к упоминавшейся нашей работе «Автобиографическое начало в раннем творчестве Кузмина», отметим, что уже в планах автор все время играет на том, что автобиографизм должен восприниматься как явление художественное, но в то же самое время художественность должна проистекать из того, что происходило с автором и героями в реальной действительности. Так, видимо, именно из-за слишком явного претворения реальности в «поэзию» был отброшен предполагавшийся первоначально эпиграф, сам по себе, безотносительно даже к своему смыслу, переносивший современное и автобиографическое в сферу чистой лирики, да еще остраненной иностранным (и вдобавок недостаточно популярным итальянским) языком: