Юрий Александрович так и впился в заявку Поликарпова. Где погиб Бориска, точно никто не знал, да и нашел ли он золото? Розенфельд в своей записке не указал, где он видел молниеподобные жилы. Экспедиция ехала без адреса, без строгой привязки, с одной лишь надеждой. И вот в заявке Поликарпова есть и зацепочка, и все точно обозначено: речка Сериникан падает справа в Колыму, устье ключа Безымянного — в двадцати верстах от устья Сериникана. Заявка — на долину Безымянного.
— Вот и печка! — воскликнул Билибин.
— Что? — не донял Лежава-Мюрат.
— Ключик Безымянный — это печка, от которой мы будем танцевать! Жанна Абрамовна, сыграйте нам что-нибудь такое!.. — Юрий Александрович не знал, как выразить словами, но Жанна Абрамовна его поняла.
— Полонез Огинского? Пожалуйста!
Билибин обхватил Лежаву-Мюрата:
— Дорогой кацо! Я с великим удовольствием проверю эту заявочку товарища Поликарпова и выполню задание ваше, товарищ Лежава и Мюрат, и лично товарища Серебровского, которого я имел счастье дважды видеть!.. Мы будем искать золото в долине ключика Безымянного денно и нощно…
Юрий Александрович еще много сказал восторженных слов и даже пускался танцевать, обнимал Лежаву-Мюрата, величая его «настоящим золотым королем», просил, чтоб показали ему Поликарпова, и он его расцелует…
Лежава-Мюрат посмотрел на Миндалевича. Тот сидел насупившись.
— Нет, — сказал Лежава-Мюрат. — Сейчас Поликарпова в Охотске нет, он на приисках… Но я пришлю его к вам, на Колыму, и там вы найдете с ним общий язык.
Переговоры продолжались еще долго. Обсудили все вопросы: и транспортные, и продовольственные, и как организовать добычу золота, если заявка Поликарпова подтвердится…
Под утро Билибин, Бертин и Миндалевич вернулись на пароход.
В каюте Юрий Александрович всех поднял громовым голосом:
— Возрадуйтесь, догоры! Мы будем танцевать от печки! Я держал на ладони, — и шепотом, — колымское золото!
После Охотска пароход еле полз. Билибин говорил:
— Чем ближе к цели, тем медленнее тащимся. От Ленинграда до Владивостока — десять тысяч километров. Ехали десять суток. От Владивостока до Олы — три тысячи. Шлепаем двенадцать суток. Это — какая-то арифметическая регрессия! И если от Олы до Колымы — шестьсот километров, то будем добираться месяц?
Миндалевич молчал. Он стал совсем неразговорчивым. Отозвался Цареградский, как всегда, примирительно и смиренно, с тонкой усмешечкой:
— Древний и мудрый Восток жить не торопится.
— Изрек Стамбулов! — добавил Билибин.
А море покачивало судно, и чем мористее отходили, тем гуще обливало молоком непроницаемого тумана. Лишь когда вошли в Тауйскую губу, волны улеглись, и туман отступил. Пароход поплыл по гладкой, словно отполированной ветрами воде, и она держала его, как на огромной плоской тарелке.