— А, ну да! — кричит Эттлинг. — Я и забыл, твой папаша ведь священник? Ты, Бэнкрофт, как есть алтарного вина перепил.
— Захлопни пасть, — парирует Уилл, и трус Эттлинг повинуется.
— Слушай, Бэнкрофт, — говорит Милтон. — Я не собираюсь с тобой спорить. Но выход только один.
— Уилл прав, — соглашаюсь я. — Мы сейчас свяжем этого парня и отдадим сержанту Клейтону, а тот пускай уже сам решает, что с ним делать.
— Сэдлер, тебя вообще кто-нибудь спрашивал? — насмешливо кривится Милтон. — Чего еще от тебя ждать, бля. Ты вечно Бэнкрофту в рот смотришь.
— Заткнись, Милтон. — Уилл надвигается на него.
— Не заткнусь! — рявкает Милтон, глядя на нас так, словно готов смахнуть обоих одним движением, не задумываясь, как только что ударил мальчика-немца.
— Bitte, ich will nach hause, — снова говорит мальчик. Голос его испуганно срывается.
Мы все трое смотрим на него, а он очень медленно, осторожно подносит руку к нагрудному карману гимнастерки. Мы, заинтригованные, смотрим. Карман такой маленький и плоский, что в нем как будто ничего и нету, но немец вытаскивает небольшую карточку и протягивает нам; рука у него дрожит. Я первым беру фотографию и гляжу на нее. Мужчина и женщина средних лет улыбаются в камеру; между ними стоит маленький светловолосый мальчик, щурясь на солнце. Лица различить трудно — фотография очень зернистая. Она явно очень давно живет у него в кармане.
— Mutter![14] — произносит он, указывая на женщину на фотографии. И на мужчину: — Und vater[15].
Я смотрю на фотографию, потом на него, а он с умоляющим видом оглядывает нас всех.
— В бога душу мать! — кричит Милтон, хватает мальчика за плечо и дергает к себе, одновременно отступая на несколько шагов, так что они оказываются на противоположной стороне окопа от нас с Уиллом и Эттлингом. Милтон выхватывает из кобуры пистолет Клейтона и взводит курок, проверяя, заряжен ли пистолет.
— Nein! — кричит мальчик, и голос его срывается от ужаса. — Nein, bitte!
Я в отчаянии гляжу на него. Ему вряд ли больше семнадцати-восемнадцати лет. Мой ровесник.
— Милтон, а ну-ка убери это, — говорит Уилл и тоже тянется к пистолету. — Слышишь, что говорю. Убери.
— А то что будет? Что ты сделаешь, преподобный Бэнкрофт? Застрелишь меня?
— Я сказал, убери пистолет и отпусти мальчика, — спокойно отвечает Уилл. — Бога ради, подумай, что ты делаешь. Он же еще ребенок.
Милтон колеблется, смотрит на мальчика, и я вижу у него на лице искру сострадания — он словно вспоминает того человека, которым был раньше, до всего, до того, как он превратился вот в это существо, стоящее сейчас перед нами. Но тут немец теряет контроль, и его штанина — как раз с того боку, который прижат к Милтону, — стремительно темнеет от струи мочи. Милтон смотрит вниз и с отвращением трясет головой.