— Что еще? — спросила она. — Скажите. Я имею право знать.
— Еще — о том дне, который мы с вами провели вместе. Как я пытался объяснить вам. И не смог.
— Вы написали про меня?
— Да.
— Так почему же не опубликовали? Вас так хвалят. Почему бы не осчастливить публику и этой книгой?
Я сделал вид, что задумался и пытаюсь найти причину. На самом деле я и так хорошо понимал, в чем дело.
— Я думаю, что не вынес бы позора. Если бы хоть кто-то узнал, что я сделал. Люди стали бы так на меня смотреть… я бы этого не перенес. После того, как я уйду, это уже не будет иметь значения. Тогда пусть читают.
— Вы трус, Тристан, согласны? — спросила она. — До самого конца остались трусом. Ужасным трусом.
Я посмотрел на нее. Она мало чем могла бы меня задеть. Но все же нашла чем. Правдой.
— Да, — не стал отрицать я. — Да, надо думать, я трус.
Она вздохнула и отвернулась. Судя по лицу, она едва сдерживалась, чтобы не закричать.
— Не знаю, зачем я сюда пришла. Но уже поздно. Мне пора. Прощайте, Тристан. — Она встала. — Мы больше не увидимся.
— Нет, не увидимся.
Она вышла.
* * *
Конечно, она права. Я трус и всегда им был. Мне давно уже следовало опубликовать эту рукопись. Возможно, я ждал какого-то завершения, развязки, не сомневаясь, что рано или поздно развязка наступит. И вот это случилось — сегодня вечером.
Вскоре после ухода Мэриан я вернулся к себе в номер. Вытянув вперед правую руку, я заметил, что ранее страдавший от спазмов указательный палец совершенно неподвижен: палец, нажавший на спусковой крючок и пославший пулю в сердце моего возлюбленного, теперь удовлетворен. Я вытащил рукопись из портфеля — видите ли, я всюду носил ее с собой. Хотел, чтобы она всегда была при мне. Сейчас я пишу про наш с Мэриан разговор, последнюю короткую встречу, и надеюсь, что она послужила Мэриан хоть каким-то утешением. Впрочем, я не сомневаюсь — где бы ни была Мэриан сейчас, она не может заснуть, а если заснет, то ее сон будут тревожить кошмары из прошлого.
Затем я снова лезу в портфель и достаю еще кое-что — это я тоже до сих пор носил при себе, ожидая подходящего момента.
Вскоре меня найдут в этом номере, в незнакомой гостинице, вызовут полицию и «скорую помощь», и мое тело унесут в какой-нибудь холодный морг в дебрях Лондона. А завтра все газеты опубликуют некролог и напишут, что я был последним представителем своего поколения, какая жалость, ушло еще одно звено, связующее нас с прошлым, но боже мой, поглядите, какое богатство он нам оставил, увековечив тем самым свою память. И вскоре моя рукопись — моя последняя книга — увидит свет, в твердом переплете, под редакцией Ливитта. Публика будет в ярости, проникнется отвращением, люди наконец-то ополчатся на меня и возненавидят, моя репутация будет навеки погублена, и я понесу заслуженную кару, которую навлек на себя сам — как сам сейчас нажму на спусковой крючок. И мир наконец узнает, что величайшим трусом, собирателем перышек, был я.