Барташов некоторое время молчал, покусывая фильтр погасшей сигареты.
В голове генерала роились разные мысли. Он действительно действовал жестко, но без личной корысти, если моральное удовлетворение от содеянного не причислять к категории оплаты за труд. Барташов был искренен, когда сокрушался по поводу упрямства Колвина и его негативных оценок перспективы создания робота, способного подменить собой живых бойцов…
Сейчас Николай Андреевич не мог разделить профессиональный восторг Вадима. То, что делал этот несомненно талантливый парень, давно перевалило за грань фола, но и Барташов к этому моменту набедокурил столько, что пути назад или в сторону уже не было… Действовать до конца, во что бы то ни стало, втереть очки представительной комиссии, а уж потом озираться по сторонам и начинать анализ собственных действий, где прав, где не прав, где попал в точку, а где промахнулся…
– Вот что, Вадим… – Он щелкнул зажигалкой, прикуривая погасшую сигарету с изжеванным фильтром. – Ты смотри не перегни палку. Я, конечно, со своим уставом в твой монастырь не лезу, но все же помни: от ее здоровья, в конце концов, зависят наши жизни.
Колышев, который после своей речи подспудно ожидал от генерала если не аплодисментов, то хотя бы открытого одобрения, встретил его слова достаточно сумрачным взглядом.
Он вообще не понимал логику Барташова. Его истовая убежденность в правильности своих действий казалась Вадиму граничащей с абсурдом или помешательством. Генерал заботится о Ладе и делает это, судя по его словам, вполне искренне, но разве не он замыслил ту самую операцию в парке, фактически подписав ей смертный приговор, лишь затем, чтобы заставить Колвина действовать?
Ему были непонятны такие люди, как Барташов. Патриоты, наделенные властью маленьких божков, на своем, узком участке жизненного фронта они перетасовывали жизни людей с легкостью, какой бы позавидовал натуральный бог, и при этом чувствовали себя нормально… Посылали солдат в бой, невесть за чьи интересы, а потом приезжали в госпитали, к раненым, и с отеческим видом подходили к койкам, не отводя взгляда от бледных, обескровленных лиц, освещенных вспышками фотокамер многочисленных репортеров из свиты… Как эти люди, наделенные властью от государства, вскормленные им, могли сочетать в себе данные противоположности и жить с осознанием исполняемого долга, для Вадима оставалось загадкой.
Он сам мыслил несколько иначе. Уже, что ли. Осознавая, что совершает переворот в науке, а быть может, и в обществе, он отдавал себе отчет в тех достаточно грязных методах, которыми пользовался, и не позволял себе запутаться в наивной вере в чье-то последующее благо. Нет. Он шел жестоким, опасным путем во имя собственного благополучия, ибо его богом были деньги. Деньги и страх – вот что толкало его вперед и вперед, от одного эксперимента к другому…