И хотя Князев был почти уверен, что переговоры увенчаются успехом – горняки никогда еще в серьезном деле не подводили, не подведут и сейчас, – он все-таки волновался и не выпускал еловую шишку из рук.
Шляхов через плечо спросил:
– Как переходы оплачивать будете? Тарифом?
– Заготовкой дров для пожогов, – ответил Князев и усмехнулся: все шло так, как он предвидел.
– С подноской? – спросил Шляхов.
– До двухсот метров.
Опять о. чем-то зашептались, заспорили. Шляхов снова обернулся.
– А разбивку валунов как?
– Как обычно, по восьмой категории, – ответил Князев.
– По восьмой никак не сладим. По девятой – еще так-сяк.
– Черт с вами, по девятой.
Шляхов удовлетворенно кивнул, но тут один из горняков растопырил перед его носом пятерню и, шепча ему на ухо, начал загибать пальцы – один, второй, третий. Указательный и большой пальцы остались не загнутыми и маячили перед лицом Шляхова, будто примерялись к его глотке. Шляхов отстранился, сказал вполголоса, но все услышали:
– Ты разуйся, а то пальцев не хватит, – и добавил:
– Жадность фраера губит. – И еще добавил: – Имей совесть.
Горняки расселись на прежние места.
– Ну как, – спросил Князев, – посовещались?
– Вот их, – не сразу ответил Шляхов и указал пальцем.
– Отлично, – сказал Князев, бросил шишку в костер и отряхнул ладони. – С горняками решили. А с геологами… – Он сделал паузу, и все затаили дыхание, Матусевич привстал, Тапочкин закусил губу. Высотин упорно смотрел себе под ноги. У Лобанова окаменело лицо. – …С геологами решим так: Матусевич и Лобанов.
Остаток вечера прошел невесело. Те, кто уходил, собирали вещи, немудрящее барахлишко, где нет ничего лишнего – белье, смена одежды, смена обуви, запасная пара портянок, посуда… Те, кто оставался, молча смотрели на сборы.
Те, кто уходил, мысленно уже ушли. Их звало обширное заболоченное низомежье за Северным Камнем, где карта, судя по всему, не сулила добрых путей, а картам всегда свойственно преуменьшать трудности. Те, кто уходил, понимали это. Понимали, радовались, что выбор пал на них, и опасались, хватит ли сил оправдать доверие. Тайга умеет хранить свои секреты.
Те, кто оставался, молча смотрели на сборы.
К проводам нельзя остаться равнодушным, чей-то отъезд всегда будоражит, к зависти примешивается сожаление, досада на самого себя, что не хватило решимости или недостало возможностей. Где-то в подвале сознания копошится мыслишка: «А, мура все это, дураки уезжают, умные остаются». Дай ей хоть раз хлебнуть ветра, и она задохнется. А прислушаешься, упустишь время – и мыслишка эта вырастет, станет убеждением, ослепит, обкрадет, оглупит…