Он пристально поглядел на молчавшую рацию, захотелось ударить ее чем-то тяжелым, чтобы вдребезги… «Надо бы сразу, как только он заболел, бежать сюда и трясти их, трясти. Сколько времени потеряно, больше суток! Что ж делать? Давать SOS? Вертолетов все равно нет… Ну Филимонов, старая лиса, ну, погоди…»
В наушниках тараканом шуршал эфир.
«А, будь она трижда проклята, такая специальность и такая работа, и тайга, и руда, если из-за этого гибнут люди! Завтра же вернуть Матусевича, и все! Доработать планшет, написать отчет – и к черту поиски! На разведку, на стационар, где не отвечаешь один за все, где медпункт, аэродром, черт бы его побрал! Когда же мы, наконец, будем думать не только о…»
– Алло, РППВ! РППВ, слышишь меня?
– Да, да, слышу, отлично слышу, куда же вы запропастились, черти вы полосатые, нельзя же так, ну давайте, давайте быстрей, что у вас, прием, прием!
– Алло, Андрей! Связались с Красноярском. Они сами не могут такое дело разрешить, сейчас запросят министерство. Жди!
Глаза Князева застлал какой-то туман, в носу стало щекотно, и горло сдавило – не продохнуть. «Ну, Костюк, слышишь, какая из-за тебя кутерьма заварилась, сколько людей тобой занято, сукин ты сын! Москву запрашивают!»
– Федотыч, Москву запрашивают! Ты понял, что делается?
– Саму Москву?
– Саму Москву!
– Да-а-а! Это надо же, а? Это не просто там как-нибудь! Саму Москву…
– Андрей, Андрей! РППВ! Москва разрешила! Ты слышишь? Разрешила Москва! Давай быстрей координаты! Они уже мотор прогревают!
Не слыша своего голоса, Князев передал градусы, минуты, секунды. Цифры были выписаны заранее, еще в лагере. Он передал их два раза, заставил Филимонова повторить и передал еще раз. Потом выключил рацию.
На лице его блуждала бессмысленная улыбка. Он почувствовал вдруг неимоверную усталость и, отвалившись на постель Федотыча, закрыл глаза. Перед тем как уснуть, он успел подумать, что надо было бы дать координаты не лагеря, а базы, тогда не пришлось бы возвращаться пешком. Но это пустяки, о которых и думать не стоит…
До леса было рукой подать, но болото не хотело отпускать Лобанова, и он, цепляясь стволом карабина за кусты, проклинал и густой ольховник, и бесконечные обходы. Кустарник наконец кончился. Лобанов повернул вправо, в обход трясины, и поглядел на солнышко. Часов у него не было, сроду не носил; купил однажды еще на материке с получки «Победу», зашел с дружком обмыть обновку, да там ее и оставил, заложил у официантки… По солнышку сейчас где-то около полудня, поторапливаться надо.
Он поправил за плечом карабин и, коснувшись приклада, вновь пережил стыд за собственную дурость: час назад истратил три патрона на чокнутую утку, которая после каждого выстрела ныряла, будто дразнилась, и выныривала почти на том же месте. Двойная дурость: если бы и попал, утку все равно нельзя было достать, потому что выступала она на средине большого окна, к которому и близко не подобраться, да и что осталось бы от нее? Дешевое повидло, комок перьев…