– Может, поздно, а может, и рано, – ответил Филимонов, и в голосе его Князев уловил издевку. – Понимаешь, привезли его, отвели под руки в аэровокзал, позвонили в больницу, чтобы машину прислали. Санитары приезжают, а больного нет. Искали, искали и нашли аж в экспедиции, у бухгалтера. Расчет требовал. Да шумно так, энергично. «У меня, кричит, мама при смерти, мне срочно надо в Красноярск!» В общем, наделал шороху… Я вот только чего не пойму: кто кому больше мозги закрутил – он тебе или…
Князев стянул с головы наушники, они продолжали бормотать что-то невероятное. Князев выключил рацию, бросил наушники на стол, они свалились и повисли на проводе, покачиваясь…
Вечером того же дня Тапочкин нашел за палаткой толстый аппетитный бычок. Свои папиросы он по небрежности подмочил и перебивался то у Высотина, то у Заблоцкого, то махоркой у горняков, не брезговал и бычками. Воровато оглянувшись, он сунул окурок в рот и прикурил. Глубоко затянулся и чуть не потерял сознание. Бычок был начинен какой-то несусветной дрянью, пахнущей паленой тряпкой и еще чем-то очень противным. Тапочкин с отвращением плюнул и побежал к реке прополоскать рот.
В тот же день Высотин напился из родника ледяной воды, и к вечеру у него запершило в горле. Высотин принял таблетку аспирина и достал из рюкзака с личными вещами белый шелковый шарфик. Обматывая шею, он заметил, что одна кисточка срезана, но не придал этому значения.
Перед сном они с Тапочкиным некоторое время болтали, однако ни тот, ни другой не обмолвился об этих незначительных эпизодах долгого многотрудного дня. Ни тому, ни другому и в голову не пришло связать эти мелочи с болезнью Костюка. И уж никто из них, конечно, не знал, что аппендикс у Костюка вырезали шесть лет назад.
Глава пятая
Стояли прохладные и светлые предосенние дни, северный ветер не спеша гнал легкие облака, небо было глубоким и синим, облака бесследно исчезали в нем и к вечеру небо становилось совсем чистым. Проступали звезды. Казалось, они рождались от этих дневных облаков, обретали яркость, сияли всю ночь, а к утру бледнели, таяли и превращались в облачный пух.
Но вот случилось что-то. Ветер иссяк, потерял силу и направление. Начало задувать с востока, с северо-запада. Облака уже не таяли, они метались, грудились, солнце расталкивало их, пробиваясь, как утопающий сквозь волны, вспыхивало и гасло, а союзник его – северный ветер – совсем выдохся. День-два длилось это борение, ни одна сторона не могла одержать победу, а потом повеяла верховка. Дохнула раз, другой, разведала, что серьезного отпора не будет, и вмешалась. Не стало ни солнца, ни облаков, ни звезд – серая пустыня с клочьями тумана. И, однажды утром, Князев никак не мог заставить себя проснуться, а проснувшись, услышал мягкий шелест дождя.