«Андрей Александрович, дела мои пошли на поправку, болячки подживают, но дело не в этом. Спешу сообщить, что вчера в квадрате В-4 мы обнаружили целую россыпь совершенно не окатанных рудных глыб. Продолжаем поиски».
Федотыч передал записку по рации, и Князев по нескольку раз в день перечитывал ее, словно старался угадать за скупыми строчками подробности. Эх, если бы не дождь…
Транзистор ловил только морзянку, книги остались на базе, старый номер «Огонька», который случайно оказался во вьючнике, прочитан от первой до последней страницы, и кроссворд весь разгадан. Нечем было занять голову, и в мозгу против воли тоненько сверлило: «А если Костюк капнул начальству? Если Арсентьев уже обо всем знает и выжидает только, чтобы ударить наверняка?» И изо всех грозящих ему в этом случае кар – понижения в должности, выговоров по всем линиям, опалы – страшней всего была уверенность в том, что валунные поиски, как и весь тот район, Арсентьев похерит, и сколько понадобится времени, чтобы доказать свою правоту.
После таких мыслей Князев надевал плащ и шел на берег. Река была в дождевых оспинах, сквозь туман неясно вырисовывались деревья, противоположного берега совсем не было видно. Постояв, он возвращался в палатку, влезал в холодный отсыревший спальник и пытался уснуть.
Высотин и Заблоцкий сражались в шахматы. Высотин все время выигрывал и посмеивался: «Эх, ты, игруля!» Заблоцкому в конце концов надоело проигрывать, он смешал фигуры и расстроенно сказал:
– Это не игра. Ты мои замыслы разгадываешь, а я твои – нет.
В шахматы Заблоцкий играл неплохо, но сейчас мысли его были заняты иным.
В маршрутах для воспоминаний не оставалось времени, а теперь они навалились на него, и заглушить их было нечем…
В сентябре Витьке три года. Из яслей переведут в садик, в младшую группу. Сколько он стихов новых выучил… «Паучок, паучок, тоненькие ножки, красные сапожки…» А ночью перелезает через сетку кроватки к матери, забирается к ней под бочок, сонный и теплый, и посапывает у плеча, а по утрам капризничает и не хочет вставать… И так же не дает мылить голову и плачет, что «в глазе горько». И пятки у него после купания такие розовые…
А едва утихало щемление в сердце – накатывали новые воспоминания: конференц-зал с натертым паркетом, лиловый галстук председателя и гончий блеск в глазах оппонентов. И это зачеркивало все годы работы, и сами идеи его казались теперь пустяковыми и порочными. Нет, с него довольно. Надо только свыкнуться с мыслью, что сына придется видеть не чаще раза в год, потому что с Мариной, пожалуй, все кончено…