Пожил я в продувном вагончике, поработал на морозе, ни умыться как следует, ни без шапки пообедать. Хоть маленького комфорта, простого комнатного тепла захотелось до смерти. А тут собрали нас в райцентр на совещание, поселился в гостинице: есть тут общежитие коек на пятнадцать. Приехал я вечером, прилег на койку ногами к горячей голландке и думаю: «Дернула же тебя, Артемий Александрович, нелегкая. Ведь всю войну прошел, и романтического на твою долю полной мерой было отпущено». И невольно стал обдумывать план, как вернуться в город. Решил подготовить машины к севу, чтобы совесть чиста была, а там пустить в ход веские причины: раны, здоровье, семейные обстоятельства… Пока я нежился и раздумывал, в комнату сошлись и другие участники совещания — молодые парни. Сначала в домино уселись стучать, разговорились, потом в разговор вмешалась пожилая женщина — универсальный гостиничный работник: уборщица, кастелянша, паспортистка и еще там кто-то. Она и поведала парням о подвиге Житнякова и его товарищей. И я слушал.
Рассказывая, Артем простодушно улыбался. Дмитрий оставил родительский дом, когда брат был еще мальчишкой. Теперь это был уже зрелый человек, немало и трудно поживший на свете. Но казалось, есть в нем что-то неистребимо юношеское. Под шапкой не было видно густо заседевших волос, бритое лицо было моложаво-свежо, и рассказывал он о начале своего степного житья, как юноша, только-только нащупавший свой жизненный путь. Может быть, причиной тому было кровное родство, но Дмитрий сознался, что Артем необыкновенно для него привлекателен и он любит его все больше и больше.
— И я, значит, слушал ту тетку, — продолжал Артем. — Только у самого меня была мысль такая: молодец тетка, агитатор хороший. Не знал я тогда, что та женщина — местная уроженка и член партии с 1919 года. «Молодец тетка, — думал я, — так и надо ребятам рассказывать о земле, на которую они жить приехали». Ничего поучительного для себя, понюхавшего досыта пороху и пролившего кровь, я, конечно, в ее рассказе не нашел.
На другой день я пообедал в чайной и пошел прогуляться. Погода — диво! Морозец какой-то розоватый. Иду, и снежок под чесанками так вкусно поскрипывает.
Иду тропкой по садику — и вдруг передо мной могила. Остановился. Оглянулся вокруг. Вижу: один из каменных домов на площади уж очень похож на купеческий. Стал я припоминать рассказ уборщицы. Не в этом ли доме и забаррикадировались матрос и его товарищи с пулеметом? Не отсюда ли он и скрылся, когда второй этаж белоказаки снарядами разрушили? Поискал я взглядом дом, где когда-то помещался штаб беляков, где допрашивали Житнякова, когда его выдали богатеи. Не нашел. И представилось мне тогда, как вот где-то тут, под знойным солнцем, вели уже почти до смерти замученного героя на казнь. Кололи в спину штыками, отрезали уши… нос. А он крикнул: «Нас убить нельзя! Мы победим!» Тогда один из бандитов начал раздирать руками рану на его груди. А Житняков нашел в себе силы и подмял казака под себя… Засекли его шашками. Стоял я, Митя, и думал, что вот и мне бы лежать в братской могиле под такой же пирамидкой. А вышло, что многие мои товарищи в могиле, только я живой. И это слово «живой» громко и торжественно зазвучало где-то в глубине у меня. Отошел тихонько от могилы и думаю: «Если люди за эту землю жизнь не жалели, значит, дорого она стоит. На этой земле жадно жить надо». Эй, Хусаин, побереги приемник! — вдруг вскрикнул Артем.