и Острой Браме
[19]. Здесь был центр земли, ось мироздания, нагромождение братства и ненависти, близости и разобщенности, ибо здесь вершились общие судьбы самых чуждых друг другу народов, в этих надвислянских жерновах Бог творил польскую муку для польских голодных, польскую муку, манну небесную, Моисееву и Христову, Ветхого и Нового Заветов, для всех — мучеников и проходимцев, святых и подонков этой земли.
Генричек Фихтельбаум ел хлеб с ломтиком сала, пил из кружки кофе, Азию и Европу, свое прошлое, судьбу и предназначение. Гудело пламя газа, женщина наблюдала, как Генричек с жадностью ест, ее лицо было спокойным и улыбающимся, может, с долей иронии, поскольку женщину пугали ее собственная доброта и честность, в том мире, где она жила, не следовало быть добрым и честным, обычно это кончалось поражением, оттого и улыбалась иронически, однако Генричек Фихтельбаум видел на ее лице только спокойствие, а легкий оттенок иронии принял за вызов, поощрение, искушение, и потому, закончив есть и пить, он приблизился к женщине, обнял ее, а левую ладонь положил ей на грудь.
— Ты чего? — произнесла она неуверенно. — Ты чего это еще?
Но сопротивления не оказывала, потому что он был молодой и красивый, сильный и смуглый, как она, и потому еще, что у нее никогда еще не было еврея, а она хотела иметь все, что принадлежало к ее миру.
Она погасила пламя газа, а потом и лампочку в коридоре. За окном были уже сумерки. Легли на кушетку под образком. Женщина помогла Генричку, который никогда еще не любил, а она много раз. Потом сказала:
— Ну, парень, ты чего!
А он произнес в темноте, с глубокой убежденностью:
— Теперь я могу умереть.
— Не умрешь, — сказала она. — Как-нибудь все устроится.
— Нет, — ответил Генричек Фихтельбаум. — Ничего тут не поделаешь. Только не хочу один. Понимаешь?
Она кивнула головой. Это она хорошо понимала.
— Почему я должен умирать в одиночку и притом совершенно покорно? — спросил он, глядя в темное окно на невидимую уже стену. — Я хочу в тот момент кричать от ненависти и презрения, чтобы услышал весь мир. Понимаешь?
Снова кивнула головой. И это она понимала. Но была женщиной и потому в большей мере обладала здравым смыслом и прозорливостью. Успела неплохо узнать людей. Не верила, что весь мир услышит крик гибнущего Генричка. Гибнущих слышат только те, кто погибает вместе с ними. Не верила в силу и отголосок того крика. Спустя много лет, когда она уже овдовела и была кассиршей в мясном магазине, большая, полная, темноволосая женщина с неприязненным лицом и зычным голосом, мать спившегося снабженца, бледного комбинатора, уродившегося в отца, мать мелкого пьяницы эпохи цветных телевизоров, мебели, добытой с помощью взятки и мошенничества, разбитых, грязных автомобилей, свиной грудинки по карточкам, лицемерия, громких фраз, милицейских дубинок, ракет СС-20 и «Першингов», спустя много лет брела она в туфлях на низком каблуке, в шерстяном пальто, с кожаной сумкой на плече, усталая и злая, большая, полная, но вполне еще крепкая, чтобы привлекать взгляды мужчин, постоянно жаждущих женщины в этом мире разрытых улиц, новых, запущенных домов, стройных молокососов в джинсах, с бунтарским пламенем во взоре, брела она сквозь этот странный, отвратительный, но прекрасный в своей неповторимости мир, чтобы подойти к еврейскому памятнику