— Ваша фамилия Гостомская? Вдова польского офицера?
— Естественно, — ответила она.
— Ошибки случаются, — сказал Штуклер. — Но мы исправляем наши ошибки.
На улице Мюллер взял ее под руку. Шли быстро, ровным шагом. Седой, румяный, невысокий мужчина и стройная, красивая женщина ростом выше него.
— Я ничего не понимаю, — сказала она. — И мне как-то нехорошо.
— Можем говорить по-польски, — ответил он. — На Кошиковой есть кондитерская. Зайдем туда.
Они выглядели странной парой, на странной, слишком быстрым шагом совершаемой прогулке. Он рассказал ей, каким образом оказался у Штуклера.
— Боже мой, — вздохнула Ирма Зайденман. — А я пана Филипека почти не помню.
Ей показалось, что идет она под руку с мужем, доктором Игнацием Зайденманом, ведь это он извлек ее из клетки в гестапо. Мюллер ощутил на руке прикосновение ее ладони.
— Спасибо вам, — сказала она очень тихо, и он испытал наслаждение. — Всегда буду помнить этот день. И никогда, никогда ноги моей не будет в аллее Шуха.
Наверное, она была права, когда, сидя в клетке, воспринимала свое существование как мир, сохранившийся в памяти, лишь то, о чем помнила. Если жизнь была тем, что уже прошло, она была вправе допускать, что никогда не придет в аллею Шуха, а этот апрельский день навсегда останется в ее сознании. Но ведь жизнь — это также то, что еще не свершилось. Изнурительное движение вперед, до самого конца пути. В течение следующих двадцати пяти лет она ежедневно приходила в аллею Шуха и даже входила внутрь здания, в подвале которого находились клетки. И почти никогда не думала о том апрельском дне, о ночи, что провела за решеткой, ожидая смерти из-за идиотского портсигара с инициалами И.З. Ежедневно входила в здание министерства, где занимала важный пост, и даже не помнила, что в том же здании находится музей мученичества, а когда обстоятельства напоминали ей об этом, испытывала неприятное чувство. Ее жизнь была тем, что свершилось, правда, далеко не всем, что свершилось уже окончательно, а скорее тем, что до конца не свершилось, что находилось пока в стадии свершения. Это занимало ее мысли. Только на этом сосредотачивалось ее внимание. Порой снились ей мучительные сны, но не о войне и оккупации и даже не о докторе Игнации Зайденмане, который еще существовал где-то в ее памяти, в самых дальних уголках воспоминаний, но уже не как муж, а скорее как знак и символ прошлого, давно погребенного под пеплом, знак чего-то доброго и ценного, заполнявшего некогда ее жизнь, но потом отошедшего в тень, под натиском всего того, что совершалось лениво, в каком-то страдании, ожидании, горечи, но это страдание, это ожидание и было смыслом всего того, что заполняло все мысли Ирмы Зайденман, потому что была она женщиной активной, честолюбивой, умной, ей хотелось лепить действительность собственными руками, ощущать кончиками пальцев не только ее шероховатость, но и гладкость, в которой тоже не было недостатка, особенно в те минуты, когда что-то наконец все же свершалось, чтобы в свой черед уступить место делам еще не свершившимся.