Мы практически никогда не говорили с Володей на еврейскую тему, хотя я знал, что для него она не менее существенна, чем для меня. Помню забавный эпизод, который случился в один из моих приходов в Хлебный. Мы сидели за шахматами, когда к Володиной бабушке пришел с визитом врач. Уходя, он подошел к нам и сказал: «Что это за дети играют здесь в какую-то странную игру? Наверное, это еврейские дети, и игра, наверное, еврейская. Этого мальчика я знаю, он еврейский мальчик, а этого не знаю, но он тоже, наверное, еврейский мальчик», – и дальше в том же духе. С каждым следующим словом я злился и набычивался все больше и больше, не понимая, почему Володя и его родители только посмеиваются. Когда доктор ушел, я стал высказывать возмущение его безобразной антисемитской выходкой, но мою филиппику прервал общий хохот. Это был известный в Москве доктор Баренблат.
Володя всегда удивлял меня своей целеустремленностью, которая распространялась не только на добывание знаний. Лет в двенадцать он стал усиленно тренироваться с гантелями и эспандером и буквально за полгода достиг впечатляющих результатов. Помню, как он стоит перед зеркалом платяного шкафа у себя в Хлебном, демонстрируя мне свои бицепсы.
У меня с Володей была разница в год, а в детстве это совсем не мало. Когда мы познакомились, я сразу воспринял его как старшего, причем не только по возрасту. И это ощущение долго не стиралось.
В пионерских лагерях я был два раза. Первый раз я поехал туда летом после первого класса. Этот лагерь был от издательства, где тогда работала мама. Он находился в красивейшем месте на речке Рузе. Вокруг были густые леса, все изрытые окопами. Мы постоянно находили гильзы, куски пулеметной ленты, ржавые каски: во время войны там шли тяжелые бои, а война закончилась сравнительно недавно – всего пятнадцать лет назад. Ночью в лесу были видны ярко фосфоресцирующие холодным зеленым светом гнилые пни, я таких больше никогда не видел.
Я был в младшем отряде. В середине смены проходил общелагерный карнавал, я собрал нескольких мальчиков и предложил нарядиться пиратами: у нас были повязки на одном глазу, черный флаг с черепом и костями, и я научил всех хором орать: «Десять человек на сундук мертвеца, / Йо-хо-хо и бутылка рому». Успех был полный, я стал популярен.
На экранах только что появился фильм «Человек-амфибия», и весь лагерь распевал песню из этого фильма: «Нам бы, нам бы, нам бы / Всем на дно, / Там под океаном / Пить вино…» и так далее. Это был, как я сейчас понимаю, первый советский фильм, который пытался хоть как-то показать западную жизнь. Именно этим он покорял зрителей, получавших сведения о капиталистических странах из газет или карикатур в журнале «Крокодил». С танцплощадки лагеря, где вечером танцевали старшие отряды, доносились песни про любовь: «Я ждала и верила / Сердцу вопреки – / Мы с тобой два берега / У одной реки», – слушая которые я испытывал приятное томление.