Чтобы изводить меня, единственного еврея в отряде, они, как водится в уголовном мире, выбрали самого хилого и убогого мальчика, который охотно следовал их указаниям, чтобы самому избежать издевательств. Он мочился ночью в постель и поэтому был потенциальной жертвой. Как только я пытался дать ему сдачи, возникали физиономии главных мучителей, которые вставали грудью «на защиту слабого». Саша – приятель, с которым я приехал в лагерь, – помалкивал и делал вид, что ничего не замечает.
В этом лагере царила атмосфера не только общего озлобления, но и удручающей скуки. Однажды дождливым вечером все занимались тем, что бросали друг в друга острые молодые шишки. Одна такая шишка попала мне сбоку в открытый глаз. Ночь я провел в лазарете, на следующее утро меня повезли к врачу в Москву. Тот сказал, что ничего страшного, поцарапана роговица, и я вернулся в лагерь с повязкой на глазу. Порядки были такие, что мне даже не дали позвонить родителям, хотя мой дом находился прямо напротив МИДовской поликлиники.
Вечерами нас донимали комары, и Саша придумал игру – класть песок на один конец доски качелей и «стрелять» по комарам, ударяя изо всех сил ногой по другому концу доски. Во время очередного «залпа» я неосторожно наклонился над качелями, когда Саша ударил по другому концу, и я получил сильнейший удар по носу. Кровь стала хлестать на рубашку, и в таком живописном виде я побежал в уже знакомый мне лагерный лазарет через танцплощадку, где танцующие под медленную музыку пары из старших отрядов в ужасе расступались при виде меня. Саша некоторое время бежал рядом, повторяя «Ты только не говори, что это я». На следующее утро меня отвезли в Москву и сделали рентген, но врачи МИДовской поликлиники не заметили перелома и сказали, что все заживет само. Правда, на этот раз все-таки сообщили родителям, которые меня тут же забрали из лагеря.
Через несколько месяцев отек спал, но носом дышать я не мог. Мама наконец отвела меня к нормальному, «блатному» врачу, и тот сказал, что был сильный перелом и что носовая перегородка срослась неправильно. Врач предложил сделать операцию, то есть ломать нос заново, но мама не решилась, да и я, конечно, предпочел оставить как есть. Так и живу до сих пор со сломанным носом.
Летом 1959 года мы с мамой впервые поехали в Палангу.
В Паланге все было для меня внове: чужой язык, необычные дома, огромный пляж, постоянный ветер и при этом обжигающее солнце. Мы снимали комнату в доме, где у хозяев было семь сыновей от четырех до пятнадцати лет, все светлые, загорелые, босые. Они почти не говорили по-русски и совершенно не хотели со мной играть. Я часто видел у них огромные куски янтаря, которые они собирали на пляже.