Наш средненький, Серёга, всё время что-то протыкал. Однажды он проткнул только что купленную резиновую надувную игрушку — это был олень. Мама её купила, надула, заткнула пробкой, чтоб воздух не выходил, и дала нам поиграть. Серёга вынул гвоздь, сотку: бац! — и оленя не стало. Серёга был выпорот и выгнан на улицу.
— Уходи! — кричала мама.— Мне не нужен такой сын!
И Серёга ушёл. Сначала он всё сидел, сидел внизу на ступеньках, необычайно серьёзный для своих трёх лет. Он сидел и думал, непривычный и взрослый. Потом он встал и ушёл. «К папе».
Серёга нашёлся глубокой ночью. Мать — заплаканная, издёрганная, всклокоченная беготней. «Одна тётя» сняла Серёгу с электрички и сдала его в милицию. Когда мать влетела в отделение, Серёга рисовал на бумаге цветными карандашами. Серёга не удивился. Он дал себя поцеловать, маленький, основательный, толстый карапуз,— дал поцеловать, но остался таким же серьёзным и основательным. Он и сейчас такой же. Мой несгибаемый брат.
Я плакал. Навзрыд. Я плакал, когда Серёга потерялся, когда все, в том числе и я, его искали и когда он нашёлся. Я обнимал его и плакал. Мне было очень хорошо. Именно тогда я и открыл для себя, что плакать, в сущности, приятно и что приятно плачут только те, кто переполнен жалостью прежде всего к самим себе.
Серёгу всегда наказывали первым. Младшего из нас, Валеру, для которого Серёга был непререкаемым авторитетом, наказывали вторым, а меня — самого старшего из братьев — не наказывали вовсе. Их разводили и ставили по углам, а я ходил между ними и просил за них у мамы прощения. Мои братья сами никогда не просили прощения. Они находили в углах каких-то жучков и могли часами стоя с ними играть. Я же в это время тонко изнывал, ходил за матерью, скулил и канючил. Чужие страданья я не мог переносить, а в том, что братья, стоя в углу, молча страдают, я был уверен. И ещё я не мог смотреть по телевизору страшные или жалостливые фильмы, где кого-нибудь убивали. Я убегал на кухню, выглядывал оттуда и спрашивал:
— Мам, ну чего там? Там уже всё, мам?
Братья в эти мгновения заливались злобным хохотом: их ужасно веселило, что я такой слюнтяй.
Телевизор появился в нашем доме очень рано. Это был добрый, лупоглазый КВН. Смотреть его собирались все соседи. Они рассаживались вокруг стола, а мы залезали под стол и, как зачарованные, смотрели там на голые женские ноги. До них можно было дотронуться. Мы дотрагивались, все вздрагивали по-восточному, и нас извлекали из-под стола. Мы жили тогда в маленькой комнатке в общежитии. Там нас обитало шестеро; мама, папа, наша любимая бабуля и нас трое.