Я пошел напрямик, по газону, и еще издалека увидел, что входная дверь распахнута, а сам он полусидит, облокотясь на стол, и то ли спит, полностью опустошенный, то ли задумался о чем‑то, известном ему одному.
— Вы были правы — ничего плохого не случилось, — сказал он слабым безжизненным голосом. — Наверное, в четыре она подошла к окну, постояла с минуту и выключила свет.
Никогда еще дом Гэтсби не казался мне таким пугающе громадным, как в те предрассветные часы, когда мы отправились на поиски сигарет, переходя из одной пустой залы в другую. Мы раздвигали тяжелые занавеси, которым впору было висеть на сцене какого‑нибудь театра, шарили по уходящим в бездонную темноту стенам в поисках выключателей. Я даже умудрился сесть на клавиатуру открытого пианино, разразившегося в тишине водопадом нестройных звуков. Повсюду витал дух запустения, и было совершенно непонятно, откуда взялось столько пыли в душных комнатах с наглухо закрытыми окнами. Наконец, мы разыскали сигареты и, отворив узкое стрельчатое окно в салоне, с наслаждением закурили, выпуская клубы сизого дыма в предрассветную мглу.
— Вам надо бы уехать отсюда, — сказал я. — Вашу приметную машину наверняка уже ищут.
— Уехать?.. Сейчас?.. Это невозможно, старина.
— Отчего же! На неделю в Атлантик — Сити или Монреаль.
Для него об этом не могло быть и речи. Как может он бросить Дейзи одну, по крайней мере, до тех пор, пока не выяснит ее намерения? Обеими руками он вцепился в эту последнюю призрачную надежду, а я смалодушничал и даже не попытался открыть ему глаза на происходящее.
В ту ночь я услышал одну из самых странных и загадочных из его историй о юношеских скитаниях с Дэном Коди — услышал только потому, что в ту страшную ночь хрустальное вместилище его души лопнуло с жалобным звоном, а жестокость и бессердечие Тома Бьюкенена охладили романтический пыл человека по имени «Джей Гэтсби». Занавес опустился — сказочная феерия подошла к концу. Прояви я настойчивость, и он открыл бы мне свою душу, но мне это было ни к чему, а он хотел разговаривать только о Дейзи.
Она была у него первой из тех, кого принято называть «девушка из приличной семьи». Вернее, ему и до этого приходилось встречаться с людьми из общества и даже вести с ними всякого рода дела, но всегда между ним и «ими» был невидимый кастовый барьер. Он находил ее восхитительно желанной, и для того, чтобы видеться с ней чаще, стал бывать в доме ее отца — вначале вместе с другими офицерами из Кемп — Тейлор, затем один. Он любил бывать здесь — никогда до сих пор не приходилось ему видеть такой пышности, богатства и красоты. Но больше всего молодого офицера, привыкшего к простоте и убогости казарменного бытия, поражало даже не это, а то, что Дейзи и ее семья могут жить обычной, повседневной жизнью среди всей этой роскоши. «Тайна» — это было, пожалуй, лучшее слово для всего связанного с этим домом! Тайной дышали обычные, казалось бы, предметы богатой обстановки многочисленных салонов, гостиных, будуаров и кабинетов; тайна влекла на верхние этажи, в великолепно обставленные, источающие благоухание спальни — так непохожие на те, где ему доводилось бывать до сих пор; тайной веяло от длинных коридоров, хранящих память о роковых романах, но не заплесневевших в пыльных чуланах и пропитавшихся приторным запахом лаванды, а брызжущих безудержным весельем, пахнущих живыми цветами. Это была тайна сверкающих никелем и хромом скоростных автомобилей последнего выпуска, тайна феерических балов и званых обедов на сто персон… Он знал, что многие мужчины домогались ее благосклонности, но не ревновал или делал вид, что не ревнует, во всяком случае, в его глазах это только возносило ее на совсем уж недосягаемую высоту. Мускусными запахами вожделеющих самцов была пропитана сама атмосфера этого дома, он физически ощущал их незримое присутствие, и это придавало романтическому увлечению совершенно новую, до сих пор незнакомую ему остроту ощущений.