— Мне „тридцать“, — сказал я, — по крайней мере, я уже лет на пять перерос тот возраст, когда можно лгать самому себе и называть это благородством.
Она ничего не ответила. Я повернулся и ушел — злой, наполовину влюбленный, терзаемый сожалением и угрызениями совести.
Незадолго до отъезда, ближе к концу октября, я встретил Тома Бьюкенена. Он шел впереди меня по Пятой авеню и, как обычно, выглядел агрессивно — руки слегка разведены в стороны в постоянной готовности отбросить, нанести удар, смести преграду, вертел головой и шарил по сторонам беспокойным взглядом. Мне не хотелось с ним общаться, и я даже замедлил шаг, чтобы не обогнать его, но он остановился и принялся внимательно разглядывать витрину ювелирного магазина; тут он заметил меня, повернулся и пошел навстречу с дружески протянутой рукой.
— Эй, Ник, что стряслось? Ты не хочешь пожать мне руку?
— Да. И ты прекрасно знаешь почему.
— Ты чокнулся, Ник, — быстро сказал он. — Да ты просто спятил! О чем это я, по — твоему, должен знать?
— Том, — спросил я, — что ты тогда сказал Вильсону?
Он вытаращился на меня без слов, и я сразу же понял, что моя догадка по поводу тех выпавших из поля зрения следствия часов была абсолютно верна. Я повернулся и пошел, но он сделал быстрый шаг следом за мной и схватил за руку.
— Я сказал правду, — начал он. — Он пришел, когда мы буквально уже стояли в дверях. Я сказал, что мы торопимся, но он начал рваться в дом. Он уже совсем свихнулся и пристрелил бы меня, не скажи я, чья это была машина. Он держал руку в кармане, а там был револьвер. Ты это в состоянии понять? Револьвер! И он был в моем доме…
Том возмущенно втянул носом воздух и чуть ли не закричал:
— Чего такого, черт возьми, я ему сказал? Наверное, тебе бы хотелось, чтобы я расписал ему, какой твой Гэтсби прекрасный парень. Да, он‑то вам себя преподнес — напустил пыли в глаза и тебе и Дейзи… А сам! Переехал Миртл, как шавку какую‑нибудь, и даже не затормозил…
Мне было нечего ему сказать, кроме того, что все это неправда, но я промолчал.
— Ты думаешь, все это мне легко далось? Легко? Да когда я пошел сдавать ту квартиру и увидел эти чертовы собачьи галеты на буфете, то сел и разрыдался, как малое дитя. Черт возьми, До сих пор пробирает…
Я не мог простить его, не мог посочувствовать ему, но понял, что сам себя он виноватым не чувствует, а если и было что, то они с Дейзи и думать об этом забыли. Говорят, простота хуже воровства! — и трудно сказать, чего там было больше — беспечности ли, легкомыслия или равнодушия… Впрочем, они были искренни в своей беспечности, и так же, как малое дитя из невинного любопытства отрывает крылышки у мотылька, так и они без зазрения совести калечили жизни и судьбы, а потом прятались за своими деньгами, за своим легкомыслием… — за всем, на чем держался их союз, предоставляя другим расхлебывать ту кашу, которую они по своему недомыслию заварили.