Я все‑таки пожал протянутую на прощанье руку — пожал, потому что мне вдруг показалось бессмысленным втолковывать ему что‑нибудь. И прежде и теперь — он всю свою жизнь был невинным простодушным и жестоким переростком, обрывающим крылышки у мотыльков. И он пошел в ювелирный магазин за жемчужным ожерельем или парой запонок, а, может быть, потому, что не знал, как побыстрее избавиться от меня и моих провинциальных представлений об элементарной порядочности.
Накануне моего отъезда дом Гэтсби по — прежнему пустовал. Буйная растительность на его некогда ухоженном газоне ни в чем не уступала зарослям травы на моей лужайке. Какой‑то шофер из Вест — Эгга всякий раз притормаживал перед главным въездом на виллу и, увлеченно размахивая руками, обстоятельно рассказывал что‑то любопытным пассажирам. Возможно, именно он и привез на своей машине Дейзи и Гэтсби в Вест — Эгг в ту страшную ночь, а, может быть, просто сочинил свою собственную историю. Мне было бы крайне неприятно услышать все это, поэтому я всегда обходил его и его такси стороной, когда возвращался домой на поезде.
Все субботние вечера я старался проводить в Нью — Йорке — подальше от Вест — Эгга, потому что слишком свежи были воспоминания о сверкающем великолепии его вечеринок, а по ночам из его пустынного сада до меня доносились призрачные звуки прекрасной музыки и приглушенный смех, слышалось сытое урчание моторов на серпантине подъездной дороги. Как‑то ночью я действительно увидел отблески фар на подъездной аллее и услышал звуки работающего двигателя. Я не стал узнавать, кто это, должно быть, кто‑то возвратился в Америку из дальних странствий и попросту не знал о том, что праздник подошел к концу, а гости давно уже разъехались по домам…
В мою последнюю ночь на западе, когда дорожные сумки и саквояжи были упакованы, а машина переехала в гараж к новому хозяину — бакалейщику, я пошел в последний раз взглянуть на его дом — памятник архитектурных излишеств и, чего греха таить, дурного вкуса его первого владельца — пивовара. На белых мраморных ступеньках какой‑то мальчишка кусочком битого кирпича нацарапал короткое сакраментальное слово, я стер его подошвой ботинка, потом медленно побрел к берегу и растянулся на песке.
Сезон закончился, и большинство арендуемых вилл пустовало. Огни погасли, только далеко в море мерцали габаритные огоньки, и по воде скользил тусклый луч прожектора с палубы трудяги — парома. Луна поднималась все выше, и в ее серебристом сиянии растворялись прибрежные постройки — исчезало все, сотворенное руками человеческими, — и берег приобретал свой первозданный вид; должно быть, именно таким увидели его голландские мореходы, когда их утомленным взорам открылось лоно долгожданной земли. Очарованный волшебным великолепием Нового Света, человек преклонил колени перед мудрой красотой матери — природы, вслушиваясь в торжественный гимн последней и величайшей мечты человечества — мечты о Земле Обетованной. Бессмертная душа его, алчущая благолепия, была умиротворена, а разум не искал, да и не принимал этого умиротворяющего благолепия. Один только миг длилось это очарование, а потом… потом девственные леса были вырублены, и этот уродливый дом вырос там, где прежде шумели тенистые дубравы.