С минуту он пытался овладеть собой, затем заговорил — веско, эмоционально и с поразившим меня внутренним достоинством; Гэтсби обращался исключительно к Дейзи, категорически отметая все обвинения, подозрения и упреки, включая и те, которые не были еще высказаны в его адрес. Но с каждым его словом Дейзи все больше замыкалась в себе, а мощный голос Гэтсби постепенно затухал, превращаясь в жалкое бормотание. И только израненная птица — надежда трепетала в золоченой клетке, била слабеющими крылами, и только отчаянный и безнадежный голос — стон пульсировал в душном и липком воздухе ставшего вдруг тесным сьюта, взывая и моля:
— Пожалуйста, Том. Я не могу здесь больше…
Вся ее смелость и решимость испарились. Я видел перед собой страшно испуганную, растерянную и глубоко несчастную женщину.
— Мистер Гэтсби отвезет тебя домой, Дейзи, — сказал Том. — В своей машине.
Она со страхом посмотрела на мужа, словно ожидая подвоха, но он продолжил с великодушным пренебрежением:
— Поезжай. Он больше не будет тебе досаждать. Пусть это послужит тебе хорошим уроком. Думаю, и мистер Гэтсби понял, наконец, что этот флирт зашел уж слишком далеко…
Они ушли не сказав ни слова, судорожно глотая липкий воздух, — одинокие, униженные и оскорбленные одним только нашим сочувствием.
Том достал полотенце и начал бережно укутывать так до сих пор и не открытую кварту виски.
— Или выпьем на дорожку? Джордан?… Ник? Я не ответил.
— Ник? — переспросил он еще раз.
— Что?
— По капельке?
— Не хочу… Надо же, только сейчас вспомнил: сегодня у меня день рождения!
Мне исполнилось тридцать лет, а впереди — мрачная перспектива. Начиная с завтрашнего дня, подумал я, начну разменивать четвертый десяток!
Было уже семь, когда мы сели в синее авто Тома и поехали в Лонг — Айленд. Том не закрывал рта, веселился и острил, но мы с Джордан словно ничего не слышали. Его голос доносился до нас как через слой ваты, звучал как в отдалении, как шум городских улиц, как грохот надземки, как… Даже сострадание имеет свои границы, и мы с Джордан были только рады тому, что разыгравшаяся на наших глазах трагедия остается где‑то там — за сверкающей завесой нью — йоркских лампионов. Тридцать! — это еще десять лет одиночества, съеживающийся, как шагреневая кожа «синодик» приятелей — холостяков, иссякающий резерв энтузиазма и серебрящиеся виски! Рядом со мной сидела Джордан, не в пример Дейзи совершенно не склонная обременять себя тяжким грузом воспоминаний и несбывшихся надежд. Когда мы въехали на неосвещенный в это время суток мост, ее бархатистая щечка томно склонилась на мое плечо, а мягкая нежная ладошка сняла с души непосильное бремя внезапно обрушившихся на меня десятилетий.