— Не возьму. Ничего со мной не случится.
— Борик! В последний раз предупреждаю! Ты меня задерживаешь.
— Разрешите, — вмешиваюсь я, протягивая руку к плащу. — После кино я соберу наших, обсудим это дело, и я уверен, что ребята заставят его одеться.
Малинина отводит мою руку.
— А если ва-ши, — ехидно скандирует она, — решат, что ему не следует одеваться? Ведь сами-то они раздеты.
— Тогда ему придется нести плащ в руках, — честно признаюсь я.
Милое лицо Малининой покрывается пятнами. Злой прищур искажает ее прекрасные серые глаза. Визгливые ноты оскверняют музыку глубокого грудного голоса:
— Вы педагог и говорите такие вещи! Впрочем, что от вас ожидать, если вы заставляете детей мыть уборные!
— Мама! Как не стыдно! — вопит Борька.
— Замолчи, грубиян! — топает Малинина ножкой. — Скоро из тебя тут разбойника сделают! Марш домой сейчас же! Я там поговорю с тобой! Я тебя отучу митинговать с матерью! Ноги твоей больше не будет в этой школе!
Малинина хватает сына за шиворот и толкает к двери. Пытаюсь остановить ее. Но где там!
Я пошел следом. Как Борис? Оденется или так и пойдет с непокрытой, но гордо поднятой головой на эшафот материнской несознательности!
Первое, что я увидел, была омытая дождем голубая «Победа». Пожилой шофер предупредительно открыл и торопливо захлопнул за Малиниными дверцы, и машина, разбрызгивая лужицы, плавно выехала со двора.
Я смотрел ей вслед и, как заклятье, твердил пришедшее на ум древнее изречение: «Если хочешь, чтобы твой сын не замерз в пути, заставь его идти».
«Ид-ти! Ид-ти! Ид-ти!» — вторила капель.
— Распишитесь вот тут, — протянула четвертушку тетрадного листа секретарь школы Ксения Иларионовна.
— Что это?
В записке говорилось, что товарищу Горскому Г. И. надлежит явиться к директору школы № 55 к 12 часам.
Я взял протянутый карандаш и, пристраиваясь к столу, неловко дернул веревочку, которой он крепился к грудному карману допотопной кофточки Ксении Иларионовны.
— Пардон, мадам.
На этот раз обошлось без нотации. Обычно эта маленькая быстрая старушка с тонкими фиолетовыми губами тем и пробавляется, что делает нам замечания. Ко мне она терпима. Объясняется это тем, что, наслушавшись о ней всяких россказней (говорили, что Ксения Иларионовна училась в институте благородных девиц и состояла гувернанткой в доме какого-то сиятельства), я однажды попытался завести с ней светский разговор на французском языке, которым увлекался в институте. Ксения Иларионовна по-русски похвалила мое произношение, потом подарила томик Мюссэ, но в беседу со мной не вступала — до сих пор не пойму почему. Мне прощались даже такие вольности, как не по форме составленный список класса, за что любой на моем месте был бы перепилен надвое.