— О, а я что сказал! — восхитился староста, поднимаясь с лавки. — Видишь, Влад, такая женка никому ни хозяина, ни свое хозяйство в обиду не даст. Добро, добро… Не хмурься. Ишь, чего не так, сразу за ухват!.. Как будто в доме полегче вещей не найдется. Тот же веник, к примеру? Ха-ха-ха… — добродушно поддел Листицу Титыч. — Я рад, что и мы, и вы столковались. Вот только обувку твою, Владислав Твердилыч, я возьму с собой. Криворукий какой-то сапожник подковки прилаживал. Как только выдержали такой путь?
Проговорив все это, он подхватил мои сапоги и проковылял к выходу. Едва дождавшись, пока дверь за старостой закроется, Листица шагнула ближе.
— Обед млеет, Владислав Твердилыч. Подать кваску испить, или чего другого желаете?
Она по-женски лукаво и зазывно улыбалась, но при этом изумрудные глаза молодой вдовушки глядели на меня снизу вверх с робкой надеждой и как бы недоверием: «неужто все это взаправду?» И я не смог устоять перед ее вызревшей красотой. Да, собственно, и не собирался. Кто отвергает мелкие радости — тот и большего не достоин…
* * *
Феерично! Тайфун! Цунами! Да, идите вы все прямиком на… Зигмунда Фрейда — раскрепощенные, сексуально-революционные, изучавшие «кому с утра» и прочие непотребства, равноправные и целеустремленные, — в борьбе за правое дело феминизма перенявшие от мужчин самые худшие привычки, попутно умудрившись при этом растерять большую часть исконно женского начала.
Вихрь, омут нежности и ласки поглотил, захлестнул, накрыл меня с головой, и уже нельзя было разобрать: где верх, а где другая часть мира, и оставалось только надеяться, что спасительного дна удастся достичь раньше, чем разорвется сердце или закончится воздух. А там, оттолкнувшись ногами от спасительной тверди, мощно и сильно выгребать вперед и вверх: к свету, к солнцу. Но чем глубже я погружался, тем отчетливее понимал, что страсть Листицы бесконечна. И только когда казалось, что прямо сейчас я умру, изумрудная бездна, застонав и жалобно всхлипнув, разомкнула объятия, позволив мне отчаянным усилием выскользнуть на поверхность…
А в следующее мгновение я оказался стоящим на знакомом островке, приобретенном во сне в личное пользование, возле жарко горящего костра. Совершенно голый и мокрый. И, по-видимому, именно для того, чтоб уберечь меня от конфуза, весь прочий мир занавесился плотными клубами молочно-белого тумана… Неприятного, надо отметить, тумана. Глядящего в спину сквозь окуляр прицела. Будь я даже в полном доспехе и то, без особой надобности, не стал бы в него соваться. Мало ли какая пакость там притаилась, оценивающая меня не как личность, а — блюдо?