1
Целые сутки Сидоров не приходил в сознание. Он бредил, ругался, вскакивал с постели и все время пытался куда-то бежать. Его удерживали, успокаивали, он открывал глаза, узнавал окружающих, а через несколько минут снова начинал говорить, звал Кухтина, читал какие-то стихи.
Временами он утихал, и тогда Ганна и Настя, дежурившие у постели раненого, с ложечки поили его теплым молоком.
Осунувшийся и беспомощный, Сидоров тяжело дышал, в груди у него что-то гулко клокотало, и временами женщинам казалось, что он задыхается.
— Такой большой, красивый! Ему бы жить да жить, а вот, поди ты, искалечили. Эх, господи, куда ж ты только смотришь! — причитала зашедшая проведать Ганну и Настю Кабаниха.
— Да вы, тетя Даша, раньше времени его не хороните, — заметила Ганна. — Он крепкий, выдержит.
— Дай бог, голубушка, дай бог! Хороший, должно быть, человек. Федор-то мой все рассказывал про него. Смелый, говорит, и товарищ наилучший.
Женщины не заметили, что Сидоров, открыв глаза, молча рассматривал хату. Почувствовав острую боль в груди, он вспомнил все. Перед его глазами промелькнул бой, стреляющий из танка Кухтин, рукопашная схватка, гитлеровец, пырнувший его штыком в грудь, разгоряченное лицо сражавшегося рядом Будрина. «Где они? Что с ними? Устоял ли батальон?» — завертелось у него в голове. Сидоров заерзал на постели и, приподнявшись на локте, тихо спросил:
— Где я?
Ганна встала из-за стола, подошла к нему, торопливо заговорила:
— Лежите! Вам нельзя подниматься.
— Где я? — снова повторил Сидоров.
— У своих. Разве вы меня не узнаете?
Сидоров опустил голову на подушку, закрыл глаза, полежал некоторое время молча, потом посмотрел на Ганну.
— Ганна? Дочь Луцюка?
— Да.
— Где наши? Что с ними?
— Все живы-здоровы! Вот только вы пострадали. Но вы не беспокойтесь. Врач сказал, не очень опасно, — быстро проговорила молодая женщина.
Помолчали.
— А что Кухтин? Живой ли? — снова заговорил Сидоров.
— Жив! — торопливо отозвалась Настя. — Ни одной царапины. Он только что здесь был.
— Ишь ты, перепелка! — болезненно улыбнувшись, сказал Сидоров. — Рада за него?
Настя смутилась.
— Ничего, ничего!.. Настей, что ль, тебя зовут?
Настя молча кивнула головой.
— Хорошие вы ребята!
— Вам нельзя много говорить, — строго предупредила Ганна.
— Ничего со мной не сделается. Теперь оживу. Я себя знаю… Так, значит, Днепр форсировали?
— Переправились. Еще в тот день, когда вас ранило, — ответила Ганна.
— Ох, сынок, и сила прошла! — вступила в разговор Кабаниха. — День и ночь идут. И все больше на машинах, на машинах. Все здоровые, крепкие, а одежа на них справная.