— А что это?
— Предписание полковника коменданту Сахновки майору Мюллеру с просьбой подготовить для него хорошую квартиру.
— Теперь понимаю! — оживилась Ганна. — Вы как бы посланец этого полковника?
— Совершенно справедливо.
— Умно придумано. Но тем не менее я бы вам порекомендовала не встречаться с Мюллером. Так будет лучше для вас.
— Я и не стремлюсь к этому.
— Ой! — вдруг спохватилась Ганна. — Борщ совсем остыл. Ешьте.
Кауров съел борщ, поблагодарил хозяйку, закурил и, оглянувшись на дверь, приглушенно заговорил:
— А теперь слушайте, что я буду вам говорить… На днях мы получили информацию о том, что ваш отец выдал гитлеровцам двух наших товарищей.
Ганна вздрогнула и закрыла лицо руками.
— Что я вам могу сказать? Кажется, это верно, — тихо подтвердила она. — И их уже расстреляли.
— Уже расстреляли? — побагровев, переспросил Кауров.
— Да. Вчера в полдень их вывели за село и там, в овраге, прикончили.
Помолчали.
— Дела-а! — сквозь тяжелый вздох задумчиво протянул Кауров. — Человек уже одной ногой в могилу смотрит, а все еще продолжает пакостить. И кому же? Своему народу, своей Родине. Мне очень жаль, что это ваш отец. Поверьте, очень жаль. Но его — я не могу скрыть этого от вас — решено в срочном порядке арестовать и предать суду военного трибунала. С этой целью я и пришел к вам, как к коммунисту и бойцу, за содействием.
Кауров умолк и принялся следить за выражением лица молодой женщины. Оно стало растерянным и жалким.
— Я понимаю вас, товарищ Тихая, — снова заговорил Кауров. — Вам, безусловно, очень трудно. Но… долг прежде всего.
Ганна вскинула голову, строго посмотрела ему в глаза и, вздохнув, сказала:
— Вы хотите знать мое отношение ко всему этому? Пожалуйста! Как отца мне его, безусловно, жалко, но как человека — нет. Он враг своему народу, Родине и своей собственной дочери. И исправить его уже, кажется, никому не удастся. Короче говоря, что от меня требуется?
Видно было, что Ганна говорит то, что давно уже решено и продумано ею. В голосе ее звучали и твердость, и уверенность в своей правоте, и боль, и желание поскорее покончить с этой трудной и мучительной жизнью под одной крышей с отцом, ставшим для нее чужим и непонятным человеком. Но все-таки это был отец, и поэтому пальцы молодой женщины дрожали, когда она произносила эти слова, и голубая жилка на виске часто-часто билась.
Кауров молчал.
— Если я не ошибаюсь, то Колодченко просил меня оказать вам содействие. Что же я должна сделать?
— Видите ли… — несмело начал Кауров. — Мне рассказывали, что ваш отец сидит ночью под семью замками и попасть к вам в дом не так уж просто.